Книга Хатшепсут - Наталья Галкина

Сегодня, в день Дениса, когда он торжественно повесил в гостиной огромную фотографию Дениса, сняв небольшое фото Марии, смеющейся на морском берегу, потому что предыдущий день был днем Марии, долгим, как годы с Марией, у него было много ее фотографий, крошечных, громадных, средних, он развешивал их по всему дому. Мария сидела на валунах, стояла на парадных мраморных лестницах европейских особняков, выглядывала из цветущих кустов, старела, молодела, впадала в детство, стриглась, поворачивалась в профиль, меняла шляпы.

В день Марии шел дождь.

Точнее, он объявлял день Марии в дождливую погоду.

Она любила цветы, и ему приходилось ставить всюду цветы, доставать и расставлять безделушки, мелочи, книги, связанные с Марией; однажды он нашел галстук, ее подарок, шутка, он галстуков не носил, особенно таких несусветных; и, разумеется, в день Марии в доме прислуживали библоиды из ее любимых романов, библоиды, которых он придумал, чтобы ее развлечь, и выпуск которых потом с таким блеском осуществили ученые и технократы самым реалистическим образом; вот только заказывая их он не знал, насколько его представления расходятся или совпадают с гипотетическими Марииными представлениями о героях и персонажах. Вообще, его всегда смешила путаница с библоидами, смешило, что заказывали часто одних и тех же, вероятно, обыватели читали одно и то же — пошлый расхожий набор, но они ведь не были ни двойниками, ни близнецами, скорее, модификациями, эти разбегающиеся из соседних домов по магазинам Мальвины, королевы Марго, ряженые мушкетеры, гоблины на посылках, Ихтиандры; в день Марии ему подавала обед золотоволосая деваха в ослиной шкуре (Мария вечно читала сказки), а в саду ходила с лейкой Титания и при ней, с граблями, Оберон.

Он посылал за газетами капельмейстера Крейслера, хотя на что ему были газеты, он давно их не читал.

Но день Марии закончился, потому что перестал идти дождь, и настал день Дениса. Денис на фотографии стоял в драных джинсах на берегу чего-то с гитарой и рюкзаком.

Он начисто забыл, почему в день Марии окна должны быть в каплях, а небо в тучах, какая связь между Марией и ненастьем. Познакомились ли они в дождь? или в постели впервые оказались вместе дождливой ночью? Может быть, она хранилась в том уголке его памяти, на который влияло атмосферное давление плохой погоды?

Их совместная жизнь походила на пребывание в дожде, в снегу, на ветродуе; нечто соприродное облакам, воде, льду, пару окружало их. Изначально ни он, ни она как бы своей волею друг к другу и не стремились, это была природная аномалия; в конечном итоге что сетовать на грозы? Потому им и было вместе так легко. «Чем ты хочешь стать, облако? — Медом на пчелиной лапке. Смолой под будущий янтарь. Каплей на окне». Он не мог вспомнить названия глагольной формы по-немецки: настоящее в прошедшем… перфект… паст… пост… превосходная степень давно прошедшего, вспоминаемая в будущем… Впрочем, вряд ли прожитое можно было вспоминать или забывать. Когда-то он жил — он знал это точно. «Надо будет сочинить надпись на могильной плите в таком духе: мол, жил я когда-то, чего и вам желаю. Только поэлегантней, чтобы не пугать черепами маленьких детей». Вот обрушился на нас безнравственный дождь, Мария, и бессовестный снег покрыл порог. На самом-то деле безнравственным было все остальное, безнравственным, постыдно объяснимым, мучительным, глубоко человеческим, так сказать. В только что завершившийся день Марии ему подвернулись под руку две кассеты: одна с любимыми Марииными шлягерами, пели там какую-то глупость, а другая — письмо от нее, одно из писем («кстати, где остальные?»): «Нет ничего таинственного на свете, потому что все тайна, ты не находишь? мне лень искать конверты, посылаю кассету. Тут чудесно, хотя без тебя скучновато, но я никогда не скучаю, ты знаешь, мне и скучать лень. Приезжай раньше, до двадцатого, невзначай, внезапно, не изображай рейсового парохода и календарного праздника. Ты не представляешь, какую соломенную купила я себе шляпу, соломенней вдовы, и поля в цветах, чао».

Именно в этой шляпе смеялась она ему в лицо со стола на веранде. То есть не теперь. Теперь там был Денис.

Звонил телефон. Он нажал кнопку дистанционного пульта.

Звонили из библиотеки, сообщая, что новую партию библоидов сейчас подвезут. — Старые в контейнере у дома, — сказал он. — Да, хорошо, вам выходить, как всегда, не обязательно, мы все сделаем сами. — Спасибо.

Он проглядел список библоидов дня Дениса. Чжао-Лицзы, Катриона, Железный Генрих, Сирано, Дата Туташхиа, Бьондетта, Петерис. Петерис был из его книги. А Чжао-Лицзы — из стихов Дениса.

Он прикрыл глаза. Было тихо. Не глядя в окно, он видел гору в окне и облако над ней. Внезапно все словно бы отодвинулось от него, он почувствовал такое отчуждение и одиночество, что холод и колотье пошли от пальцев по запястьям. Пепел и тщета. Лунная пыль. Непреодолимые пласты невидимых царств, коими был он отъединен от суетящегося, счастливого, беззаботного и приодетого мира.

В день Дениса всегда происходило что-нибудь. Может быть, долгие годы писательского труда, истончившееся чутье, не покинувшее его и теперь, дряхлую бесчутую бывшую сторожевую псину, подсказывали ему ожидающееся «что-нибудь», и тогда спешил он объявить день Дениса? Или действительность еще меняла пластику под действием его слов, автоматически, по привычке?

Снизу посигналили. Отъезжала машина библиотеки. Он не слышал, как она подъехала. Стало быть, библоиды уже в доме. Подумав, он вызвал Чжао-Лицзы.

Мягкие чувяки, вошел бесшумно, поклонился, дотронувшись пальцами до ковра на полу. Мелькнула на спине, на синем шелке халата, коса.

И опять у него зашлось дыхание, он не понимал, в чем дело, спазмы сосудов, с сердцем ли плохо, душа ли болит, надоело ли ему быть и не быть разом, но ведь и прежде надоедало, да что такое, как странно, откуда, к чему, откуда и к чему я двигался с того момента, как помню себя, до этой минуты бесшумных шажков библоида в чувяках? да и двигался ли? непохоже на путь, правда?

— Приготовь мне на ужин что-нибудь китайское, — сказал он библоиду улыбаясь, — и чтобы на столе стояли цветы постраннее, у меня там, в саду, есть желтые лилии, пахнут дыней, за фонтаном, перед валунами.

— Как пожелает господин, — сказал китаец и с порога обернулся, — если вам будет угодно, я потом прочту вам стихи об этих лилиях.

Разве Денисов Чжао-Лицзы сочинял? Впрочем, у него все они были с приветом, непредсказуемые, не совпадающие с собой образы, выходящие из образов, из рамок, забывающие свои границы, теряющие очертания.

Он подумал — а вдруг в день Дениса к нему явится человек? нет, это невозможно. Двери закрыты, ворота на охране, сад на охране, он давно не хочет видеть людей, он давно их не видел и не увидит, пока не умрет. По телефону — да, услышит; но видеть — нет. Хватит. Он устал. Он способен только на общение с библоидами. Не потому ли он их придумал? «Не потому ли я их придумал, что всегда уставал от людей, от их многоликости, многообразия, от обмана, неуловимой жестокости, оттого, что они непонятны?» В самом деле, совершенно ясно, чего ждать от Дон Кихота или от Йона Тихого; а от всех, кого он любил, — знал ли он, чего ожидать? От всех, кого он знал? Пожалуй, только теперь, когда они в виде фотографий… да и теперь это оборачивается свойствами дней. В день Марии дождь. В день Дениса событие. В день Сомова неудачи, даже чашки бьются. В день отца снятся сугробы и встают часы. В день Мартинмона ему хочется уехать отсюда и жить иначе. Иначе? уехать? жить? Смешно.