Книга Хатшепсут - Наталья Галкина

Пока сидели они под мусульманской шалью и пили растворимый кофе, хромой хозяин рассказал гостю про странное поведение своего щенка, спрашивая, не сталкивался ли старик с чем-нибудь подобным. Старик смотрел на собаку, качал головой, а потом сказал — дело нечисто, не прыски ли привез Урк по молодости с собой вместо собаки? Но Урк долго воевал в чужих диких, выжженных солнцем и ненавистью горах и поэтому никак не мог вспомнить, что такое прыски. Старик напомнил ему — это такая собака, в которой временно обитает дух умершего. Урк ответил как можно уважительнее: да, там, откуда он приехал, умерших было хоть отбавляй, но все они умирали так, что дух их не успевал во что бы то ни было вселиться. Старик спросил, не растет ли в тех местах красная трава. Урк не знал. Тогда старик напомнил ему: именно в красную траву превращаются души умерших. На прощанье старик посоветовал Урку сделать долбленку и сплавать по реке в поселок, где живет другой ветеринар, совсем не такой, как на звероферме, а мудрый и знающий. Урк гостя послушался, стариков он всегда уважал, сделал долбленку, прихватил молчаливого щенка и отправился в поселок к другому ветеринару, — не откладывая, чтобы не дотянуть до ледостава. Сойки летели вдоль берегов и верещали.

Ветеринар выслушал Урка, взял щенка, унес его в соседнюю комнату и велел Урку ждать. Потом ветеринар вернулся уже без собаки и сказал Урку: ты везучий, мне пришлось усыпить эту тварь, это была не собака, а горная крыса-людоед, хищник, который вцепляется добыче в глотку, иногда нападает и на людей. Урк попросил ветеринара — дайте я ее закопаю около избушки. Ему было жалко самозваного щенка; крыса слушалась его, пила молоко и ела тюрю из миски, спала в углу на подстилке и скрашивала жизнь Урка, потому что была из Афганистана и являлась поэтому мостиком из одной жизни в другую.

Он взял дохлую тварь в мешке, кинул мешок на дно долбленки и отправился обратно. На сей раз соек не было.

Урк закопал существо из горной страны под кедрачом за избушкой. В эту ночь он не мог уснуть, оттого что он в избушке совсем один и никто не вспрыгивает четырьмя лапами ему на грудь.

Луна Лён, окруженная предвещающим мороз тусклым нимбом, стояла в маленьком окне, и Урку не нужна была свеча, он различал и спички, и сигареты, и мусульманскую шаль, которую подарить ему было пока некому, потому что его девушка вышла замуж, мать умерла, а сестер у него не было.

Утром Урк сильно хромая пошел к кедрачу. Красная трава выросла за ночь там, где он работал лопатой накануне. И вокруг дерева, и за ним — всюду росла красная трава, в которую превращаются души мертвых. Урк вспомнил старика, старик был прав, именно прыски привез он с гор, а никакую не крысу-людоеда.

На следующую ночь на крошечном чердаке избушки собрались крысы со всей округи. Они бегали над головой Урка, он слышал волны их топота, они носились так, что на Урка из щелей на потолке сыпалась труха настила. Урк вышел из избушки с ружьем и стал стрелять в открытый с торца чердачный проем. Когда он вернулся в избушку, под мусульманской шалью сидела красивая девушка с узкими зелеными глазами и светлыми волосами и улыбалась. Хромой сразу ее узнал. Это была татарка Тасия, невеста одного из солдат, с которым воевал он в Афгане. Тасию застрелил снайпер в доме на горе. Дом стоял на склоне за укрепленным лагерем, и татарка жила в доме со своим женихом.

Тасия сварила кофе и легла рядом с Урком. Они прожили в избушке как муж и жена всю осень, а когда до наступления месяца Тло осталось полторы недели, загорелась тайга. Все живое, звери и птицы, стремилось к реке. Урк отнес в лодку ружья, остатки крупы, патронташи, усадил в лодку Тасию и обернулся. Пламя рвалось к избушке. Оно охватило кедрач с красной травой у подножья; татарка вскрикнула, выскочила из лодки и бросилась вверх по склону. Урк из-за своей хромоты не мог бегать так быстро, как прежде, и не успел ее нагнать. Тасия вбежала в стену огня и исчезла. Огонь вспыхнул еще сильней и оттеснил Урка из рода Выскво к воде. Урк подобрал на прибрежном песке дрожащего с опаленной шкуркой зайца, бросил его в лодку и поплыл сквозь дым вниз по реке к людям.

ДЕНЬ ДЕНИСА

Календарь он давно отменил.

На что ему, собственно, сдалось крючкотворство с названиями дней недели, эхом чисел, суббот и сред, колонками дат, табличками с черными и красными цифрами, предваряющими каждый месяц изображениями гор, дол, флоры и фауны, киноартистов, континентов? Он не назначал встреч, ему нечего было записывать на квадратике с будущей пятницей или грядущим семнадцатым мая. Как называлось и как нумеровалось наступающее утро, не имело значения.

Человеческие условности и прежде мало занимали его, в том числе григорианские, юлианские, восточные, западные фокусы с летоисчислением. По сути дела, и ребенком, и юношей, и зрелым мужем будучи, оставался он в равной мере существом допотопным, дикарем, — что, должно быть, и позволило ему стать писателем, создателем нынешнего мира, демиургом, по чьим скрижалям жили. Только дикарь способен видеть мир свежим и создавать его заново с каждым взглядом. И вот теперь, состарившись, а точнее, одряхлев, он перестал быть первобытным мифотворцем, бросил писать, стал цивилизованным и посему первым делом расстался с календарем.

Начало его нового жизнеисчисления еще несло в себе привычки и повадки прежней жизни; например, являлись посетители, гости, наведывались журналисты, телевидение, экскурсанты, знакомые дальних знакомых, любопытные. Потом он закрыл ворота для посторонних.

Но в одной из телевизионных передач восторженная наряженная («и надушенная» — вспомнил он, и ему шибануло в нос двадцатилетней давности шлейфным ароматом амброзии, сандала, гниющих ананасов, разложившихся нимф) кудрявая вамп успела рассказать о том, как он помечает теперь дни недели. «А, кстати, что это был за день?» — подумал он. Сначала ему было не вспомнить. Потом всплыло изображение на телеэкране, крупный план. «День Константина!» Сколько же длился тогда день Константина? Кажется, сутки. Тогда все дни соответствовали суткам. Потом некоторые из дней, особо любимые или особо мучительные, стали менять длительность, подчиняясь внутреннему ритму его настроений и состояний.

Он хорошо знал людей. И никаких иллюзий относительно человеческой породы не питал. Он устал от них всех в конце концов и больше не хотел их видеть. Только фото тех, кого любил, кто отличался, самых лучших. От остальных остались телефонные голоса и бытовые услуги.

Он больше не мог видеть веселых, ровных, ярко одетых пустоголовых обихоженных современников. Принцесса Турандот подавала ему кофе в день Михаила. А в день Старого Доктора он шел гулять в северный угол сада с маленькой Бэкки Тэчер; надо сказать, то был его любимый библоид, невыразимо серьезный, чинный, похожий на детскую давно потерянную фотографию Марии. Идем, дитя, в весенние поля. Он был сыт подлинной жизнью по горло.

Теперь привидения были ему милее стократ; любые привидения; он был демиург, автор этих самых привидений полноправный, творец, совладелец фабрики снов.

Зато ночные сны ему больше не снились. Они перестали наконец томить его душу.