Книга Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944 - Гарольд С. Дойч

Вильгельм Канарис – «Человек–загадка»

Ганс Остер никогда бы не смог выполнять столь важную роль как во время мюнхенского кризиса, так и в ходе более поздних событий, не имей он полной поддержки и защиты, а также фактической санкции на полную свободу действий со стороны своего непосредственного начальника адмирала Вильгельма Канариса – одной из самых противоречивых и загадочных фигур ХХ столетия. Немногие были объектом такого количества легенд, небылиц и неоднозначных, а подчас и прямо противоположных оценок и суждений. Даже внешне он совсем не походил на руководителя разведки, каким его можно было представить. Он не был внушительным и невозмутимым (этому образу скорее соответствовал Хаммерштейн); наоборот, он был невысоким и щуплым и представлял собой пульсирующий «комок нервов». Его привычка сутулиться лишь подчеркивала его малый рост, чахлый и болезненный вид и измученный, почти отсутствующий взгляд. Седые волосы и довольно неопрятная внешность делали его старше своих лет (в 1939 году ему было 53 года). И по привычкам, и по манере поведения он меньше всего напоминал военного. Говорил он тихо, а когда был расстроен – почти шепотом.

И друзья, и недоброжелатели называли его, правда с разной интонацией, «маленьким греком», ошибочно полагая, что он являлся потомком знаменитого адмирала, участвовавшего в борьбе Греции за независимость[30]. На самом деле предки Канариса по отцовской линии были родом из северной части Италии.

Противоречивые оценки и суждения по поводу того, каким был Канарис на самом деле, показывают, как сложно примирить в одном человеке хитрость и изворотливость с высокой нравственностью и чистотой помыслов. Вайцзек–кер в написанных после войны воспоминаниях, которые в целом являются скучными и малозначительными и показывают, что их писал очень уставший и разочарованный человек, во время редкого всплеска вдохновения и красноречия охарактеризовал своего друга как «кристально чистого человека». Он написал о Канарисе следующее: «Он представлял собой одно из самых интересных и удивительных явлений того времени. Он сумел выдвинуться и достичь профессиональных вершин в условиях диктатуры, соединяя в себе бесконечную веру в высокие идеалы с «бывалостью» и глубоким знанием жизни, что является в Германии особой редкостью. Редко можно встретить человека, в котором в такой же степени сочетались бы невинность голубя и мудрость змеи».

Для тех, кто становился другом Канариса, загадочность адмирала исчезала и им не приходилось сомневаться в его честности и порядочности. На одном из совещаний со своими подчиненными он резко выступил против того, чтобы они присутствовали на тех допросах (проводимых, очевидно, совместно с сотрудниками СД или гестапо), которые велись сомнительными методами. «Если допрос ведется с малейшими отклонениями от существующих правил и предписаний, – сказал он, – офицер абвера должен немедленно встать и выйти».

Генерал Госсбах, известный своей честностью и прямотой, относился к Канарису с огромным уважением, граничащим с преклонением и почитанием. С каждым, кому он доверял, Канарис был искренен и откровенен, для таких людей данного им слова было вполне достаточно – он всегда его сдерживал. С другой стороны, ему доставляло удовольствие обманывать тех, кого он считал проходимцами или того хуже; здесь его актерские таланты время от времени прорывались наружу, и он заставлял таких людей буквально выглядеть дураками. Главной мишенью его язвительного юмора, припасенного для негодяев, был Адольф Гитлер[31].

Порой ироничность его ума проявлялась, конечно, в более мягких формах и в отношении тех, кто его окружал повседневно. Нервный и чувствительный, он имел естественную склонность к перепадам настроения. Если он был чем–то раздражен или раздосадован, что с ним часто случалось, он мог наговорить много лишнего, ранящего окружающих либо начать поддразнивать их, причем зачастую весьма неумно, если не сказать глупо. Однако он искренне сожалел и раскаивался, если кто–то всерьез обижался. Секретарь одного из его близких коллег по работе нашла способ решения этой проблемы. Когда Канарис входил в кабинет, явно находясь не в духе, она тут же начинала кашлять, делая вид, что сильно простужена. Канарис, страшно боявшийся болезнетворных микробов и бактерий, тут же уходил и возвращался лишь тогда, когда «простуда» у секретаря, по его мнению, должна была уже пройти.

Длительное противостояние Вильгельма Канариса Третьему рейху объяснялось, с его стороны, отнюдь не политическими причинами. У него не было какой–либо четкой политической платформы, и из всех боровшихся с нацизмом он менее всего имел представление о том, что делать после того, как Гитлер будет свергнут. Его глубинное неприятие «нацистской чумы» носило морально–этический характер. Он презирал грубость и жестокость нацистов, их пренебрежение существующими законами и общепризнанными моральными принципами и в особенности осуждал их преступления против человечности. Выше уже говорилось о его отношении к физическому насилию. Одного вида дымящихся развалин Варшавы, а позднее Белграда было достаточно, чтобы он вернулся в Берлин совершенно больным и разбитым. Будучи человеком, который не в состоянии причинить кому–либо физическую боль, он категорически осуждал зверства и садистские выходки со стороны СС.

Поэтому спасение людей, попавших в лапы СС и СД, было для Канариса моральным императивом и долгом совести. В истории Третьего рейха не было другого человека, который столь же активно, как Канарис, препятствовал нацистским преступникам творить их ужасные дела. Один из тех, кто хорошо был знаком с этой стороной деятельности Канариса, подсчитал, что во время своих постоянных поездок по Германии и за рубеж руководитель абвера четверть своего времени уделял чисто профессиональным обязанностям, четверть – вопросам, связанным с деятельностью оппозиции, и половину – людям, попавшим в трудное положение и нуждавшимся в помощи. Прибыв в то или иное место, являвшееся одним из опорных пунктов оппозиции, Канарис привозил с собой целый список людей, которым нужно было помочь, а уже на месте его ожидал еще один аналогичный список. Если ему приходилось помогать женщине, он обычно ворчал, что этим «раскрашенным куклам» все время что–то от него надо и им нет никакого дела до того, насколько он занят. Однако всякий раз, когда он уезжал, он забирал с собой кипу бумаг, заметок и писем, связанных с просьбами, и скоро многие могли увидеть, как их просьбы постепенно выполняются. Причем для Канариса не имело никакого значения, какое положение в обществе занимали те, кто нуждался в помощи, и был ли он знаком с ними лично. Он помогал всем, причем отблагодарить его было совершенно невозможно. «Мне ничего об этом не известно», – говорил он всякий раз, хотя помощь могла быть оказана только лишь благодаря его участию и было совершенно очевидно, что сделал это именно он, а не кто–либо другой.