Книга Оранжевый портрет с крапинками - Владислав Крапивин

Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение.

Вовка совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно:

— Отбил маленько. Высоко все-таки...

Лёшка хмыкнул.

Толька Петров (он тоже был здесь) презрительно пошевелил ноздрей.

— Делов-то... Я оттуда тоже прыгал.

— Ты в сугроб прыгал, зимой, — напомнил Вовка. Он был справедливый человек.

— Делов-то... Могу и щас.

— Можешь, дак прыгни, — предложил Амир.

— Он может, — сказал я. — У него трусы вместо парашюта.

Толька ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За "парашют" он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, Лёшкины одноклассники, и мы всей компанией отправились купаться на Пески — так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Толька колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку.

Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно... Толька отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Толька разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Тольке под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Лёшка сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел кончать. Я пообещал Тольке добавить потом еще. Он мне тоже.

Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Вальке Сидору, и он погнался за мной, чтобы "сделать из этого щенка готовую Муму". Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Валька совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках.

А когда я спустился на песок, Лёшка снова смотрел на меня непонятно...

Вечером во дворе Лёшка сказал:

— Ну-ка, пошли...

Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Лёшка сел на чурбак, а меня поставил перед собой.

— Может, ты и сейчас мне снишься? — ехидно спросил он.

— Не... — осторожно сказал я.

— А ночью?

— Какой ночью? Чё такое?.. — забормотал я.

— Ну, повертись, поотпирайся, — хмыкнул Лёшка.

Я безнадежно посопел припухшим носом.

Лёшка помусолил указательный палец и произнес приговор:

— Десять шалабанов. Подставляй лобешник.

— За что?

— За то, что врал.

— А с чего я должен тебе всегда правду говорить? — взъерошился я.

— А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне?

— Слово — это уж потом. А про сон я сперва...

— Вертишься? — сказал он.

Мне ничего не стоило стряхнуть сандалики и взмыть на забор. Но... что-то в самом деле много я "вертелся" в эти дни. "Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам", — вспомнил я дядю Борю.

А что я такого сделал? Ну, разок соврал, два схитрил. Так и раньше бывало, без этого не проживешь. Но... нет, не улетел я от Лёшки. Виноватость удержала меня грузом потяжелее сандалий. Будто обули меня в размокшие бахилы, которые не стряхнешь. Я переступил обмякшими ногами, зажмурился и наклонил голову. Тихонько попросил:

— Только без оттяжки...

Ждал я долго. Не дождался шалабана, открыл глаза. Лёшка смотрел серьезно и тоже как-то виновато. Он взял меня холодными пальцами за локти, придвинул поближе.

— Про Вальку Садовскую никому не говори, ладно?

Я налился горячей благодарностью до ушей, до глаз. До макушки.

— Лёшка, да я же понимаю! Лёшка, я...

— Ну ладно, — сказал он со вздохом. — А как это ты сделался такой? Прыгучий-летучий...

— Лёшка... я расскажу... Только не сейчас, ладно?

Рассказывать так сразу о ведьмах я не решался, а врать больше не хотел, противно.

— Ладно, — покладисто сказал Лёшка.

И мы пошли в наш флигель, на кухню, где на уютном таганке, в зеве русской печи, дядя Боря варил душистую картошку.

ПРО ХОЗЯИНА

Прошло несколько суток. Сколько точно, не помню. Помню только, что луна опять набрала полную силу — из половинки сделалась круглой и светила в летнем небе пуще прежнего. В одну такую ночь, когда все уснули, я снова собрался в полет. Я и до этого летал почти каждую ночь, и мне ни капельки не надоело. Только самую чуточку точило меня какое-то беспокойство. Или даже не беспокойство, а едва заметная печаль. Потому что летал я совсем один, даже птицы спали.

И тогда придумал игру с самим собой. Вернее, со своим двойником.

Я улетал к озеру за домом отдыха, поднимался высоко над водой, а оттуда ласточкой несся вниз — так, что воздух забивал уши и обжимал на теле рубашку. А из перевернутого лунного неба ко мне мчался, раскинув руки, похожий на меня мальчишка. Мы на секунду останавливались друг перед другом, замирали, улыбались, подмигивали и улетали опять: я в высоту, он в глубину...

В этой игре была стремительность полета, сдержанный восторг и короткие радости встреч. Я иногда совсем забывал, что мальчишка в озере — это я. Он казался мне лучше, смелее. У него в душе не было тайных страхов, а на совести всяких мелких темных дел... Может быть, и я стану когда-нибудь таким же...

Тихонько сопя от натуги, я натянул свой "летчиковый" костюм. Он серебристо светился в сумерках. Два дня назад мама выстирала его. Я сперва не давал, ужасно боялся, что от стирки пропадет волшебная сила. Но мама рассердилась, прикрикнула и обозвала меня пугалом. В самом деле, рубашка была уже серой от пыли, а штанами я недавно уселся в овсяную кашу, которую размазал по табурету Леська...

Волшебных свойств тополиная ткань не потеряла, но от воды села. Штаны сделались тесноватыми, рубашка узкой в плечах. Я с грустью думал, что скоро подрасту и тогда сказке конец. Но пока еще сказка продолжалась. Рубашка, хотя и жала под мышками, в поясе оставалась широкой и трепетала на лету, как маленький белый костер...

Я встал коленками на твердый облупленный подоконник, раздвинул створки и вздрогнул: у палисадника стоял кто-то темный и молчаливый. Но по-настоящему испугаться я не успел: узнал Настю.