Книга Оранжевый портрет с крапинками - Владислав Крапивин

— Артурыч — это отчим, что ли?

— Ага. Я его так зову про себя...

— Здорово вредный?

— Как когда... Придирается.

— А отец пишет?

— Пишет, конечно. И деньги присылает.

— А к себе не зовет?

— Зовет... Да ну, не хочу я. Тут все свое, а там что... И маме трудно будет с Леськой управляться.

Я хотел сказать, что прежде всего не хочу расставаться с мамой, но постеснялся. Лёшка, однако, понял:

— Правильно. Без матери разве жизнь? У меня вот на неделю в Курск ездила, дак я и то...

— А зачем ездила?

— Там отец похоронен, под Курском. В братской... А твои почему развелись?

Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнадушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни...

Лёшка переменил разговор. Сказал задумчиво:

— Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость?

— По-моему, всего лучше, когда вместе, — уверенно сказал я.

— А если вместе нету? Тогда как?

Я раздумчиво посопел.

— По-моему, честность лучше, — твердо проговорил Лёшка. Видимо, для себя это он уже решил. — Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот...

— А ты... давал? — осторожно спросил я.

— Ага... — тихонько выдохнул Лёшка. — Что буду стараться.

Тогда я сказал:

— Я тоже...

— Что?

— Тоже даю... что буду стараться быть честным.

Лёшка подумал.

— Это, наверно, не считается, — вздохнул он. — Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься.

— Ну и что... — отозвался я.

Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней.

— Ну, пока, — сказал я Лёшке и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах.

Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала:

— Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии.

Я не стал спорить. Пожалуйста, надену!

Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета и тяжести во мне осталось всего ничего — как раз только истертые до бумажной легкости сандалики.

Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Лёшка дразнил меня непонятным, но обидным словцом "Кнабель" за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков — девчоночьей?

Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Вовка Покрасов и Амир Рашидов. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно:

— Чё, не качает?

— Качает... — Вовка поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: — Во какой... артековец...

Амир уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил:

— Парашютный шелк?

— Не знаю, на рынке купили, — ответил я с зевком и подумал: "Пронесло". И тут же догадался, что говорить дальше:

— Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую... и прыгучим.

— Как это? — Амир уперся в меня черными колючими глазками.

— А вот так! — Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Боря.

— Дитя мое, — сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. — Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве?

Я заморгал.

— Встречает вчера меня твоя мама, — продолжал дядя Боря, — излагает эту историю и задает всякие вопросы... Я еле выкрутился.

Ура! Дядя Боря меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал:

— Да это, понимаешь, такое дело... Это Нюра, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют...

Дядя Боря качнул головой и сказал непонятным голосом:

— Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам...

— А что такого? Я же правду сказал...

— Ну, правду так правду... Ладно, прыгай и веселись...

Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лёшка.

Лёшка вытаращил глаза.

Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лёшка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!

Не знаю, догадался ли Лёшка. Поглядел он на меня, сказал "м-да", хихикнул и спросил Вовку:

— Накачали?

— Ага. Только шипит маленько...

Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Лёшка больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал "чемпионский" прыжок. Амир сболтнул, что "Славка научился прыгать, как эта самая... кенгуруха... Пускай покажет", ну я и сиганул через лужайку — от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая.

Тогда Лёшка негромко, но отчетливо сказал:

— Да-а, сны-то сбываются.

Я опять очень оробел, но спросил небрежно:

— Какие сны?

— Да так... Ерунда.

Ну и ладно, если ерунда.

Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лёшка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.

— Запрыгнешь? — с подковыркой спросил Лёшка.

Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!

— Не запрыгну, а залезть могу.

Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.

— Как муха, — удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.