Книга Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

Сунув руки в карманы, я молча стоял рядом, и мне было немного не по себе. Если сейчас появятся охранники Хольского, будет нехило.

Но они, к счастью, не появились.

Через четверть часа Максимыч выключил «болгарку», достал из сумки короткую гнутую монтажку, просунул ее в верхнюю часть разреза и хорошенько рванул. Оба замка вместе с куском металла вылетели на площадку.

– Дерни на хер дверь, – велел он, и я ее дернул. Дверь открылась.

– То, что доктор прописал, – констатировал взмокший Максимыч. Скручивая шнур «болгарки» в кольцо, он покосился на пятихату, которую я вложил ему в карман робы.

– Спасибо, Максимыч.

Он молча переложил деньги в штаны, пожал мне руку и, с сумкой через плечо, затопал по ступенькам вниз, не дожидаясь лифта. И крикнул оттуда:

– Заходи – бухнем!

Я вошел в квартиру. Хольский сидел на кухне и нервно курил. В больничной пижаме, рука на перевязи, голова обмотана грязным бинтом. Он сразу же встал:

– Ну ты даешь, Андрей! Ты на машине?

Я вкратце оглядел квартиру: одна комната, диван, телевизор, грязная штора, сервант с фальшивым хрусталем у дальней стены. Глазу не на чем остановиться.

– Делаем ноги! – Я на ходу отдал ему свою куртку, мы выскочили на улицу и там, в двух шагах от дома, у магазина канцтоваров поймали белую «девятку». Хольского я погрузил на заднее сиденье, сам сел впереди.

– Про хату в Бирюлево они знают? – спросил я первым делом.

– Откуда! – Он засмеялся. – Похоже, смылись, Андрюх. На «Сокол», – велел он водиле.

– Угу, – ответил тот и дал газ. Разогнавшись до ста, он закурил и стал накручивать верньер приемника в поисках подходящей станции. Остановился на «Шансоне». Митяев пел про холодные, вмерзшие в снег машины, которые вдоль дороги ночуют, и эта песенка была как нельзя кстати. Я тоже закурил за компанию. А тут и Валерий Ильич стрельнул у меня сигарету. Так мы покуривали молча и думали каждый о своем. Я, например, думал о том, что неужели ж Хольский едет на вашу бывшую хату? Ведь там всякое может быть. Впрочем, на камикадзе он не похож.

– Отдал Гансу конверт? – негромко спросил Хольский.

– Ну да. – Я повернулся к нему. – А куда было деваться? Конверт и пистолет тоже.

– Правильно сделал. – Хольский затушил бычок в пепельнице, захлопнул ее. – В конверт-то небось заглянул? Пришел в больницу, меня нет, ты понял, что из-за конверта весь сыр-бор, ну и вскрыл его. Тем более там липкий клапан: открыл-закрыл, никто ничего не заметит.

– Все так и было, – сознался я.

– Я на твоем месте тоже бы заглянул, – хмыкнул он. – У тебя какие деньги с собой? В аптеку надо рульнуть. На «Соколе» у меня есть бабосы, рассчитаемся.

– Едем на Алабяна? – спросил я, доставая бумажник.

– Зачем на Алабяна? Мы едем на почту. Там у меня абонентский ящик. В ящике все, что нужно для жизни.

Водила насторожился, прислушиваясь к нашему разговору. Понять его было можно.

Я пересчитал наличку. В переводе на валюту было около трехсот долларов. Я занял пятьсот у Кости, чтобы раздать основные долги; часть успел раздать, часть еще нет. В самом начале Ленинградского проспекта мы остановились у аптеки «36.6», и я сходил за мазями, бинтами и таблетками, название которых под диктовку Хольского записал на сигаретной пачке. А на углу Ленинградского и улицы Щорса, в почтовом отделении № 35, я попросил у кассирши ключ от 59-го ящика. Она молча выставила передо мной пластиковый стакан с ключами, и через полминуты я уже выходил на улицу – с черной увесистой папкой под мышкой, которую выудил из ящика.

Потом мы рванули в сторону Пресни, и там, недалеко от зоопарка, у первого подъезда неприметной пятиэтажки на улице Красина, Хольский велел остановиться. Я рассчитался с водилой, машина уехала, а мы с Валерием Ильичом медленно, в обнимку, пошли на пятый этаж, отдыхая на каждой площадке.

– Квартира одной моей знакомой, – сказал он, доставая из папки брелок с ключами. – Она сейчас в Кельне… Открывай.

Это оказалась маленькая однокомнатная халабуда, чистенькая и светлая; окнами во двор. По всему было видно, что здесь живет одинокая женщина, большая аккуратистка и сторонница здорового образа жизни. В углу стоял маленький кеттлеровский тренажер, с антресолей торчали концы лыж.

Битый час я снимал старые бинты, отмачивая их кое-где теплой водой, смазывал места переломов мазью и бинтовал заново. Хольский кряхтел, но молчал. Потом я сбегал в магазин за продуктами и новым мобильным телефоном; Валерий Ильич заказал «Нокию» 6060, пришлось топать за ней в «Связной» к Киноцентру.

Вскоре мы пили чай с бубликами, и Валерий Ильич все не мог дозвониться до какого-то Жана: абонент был временно недоступен. Меня так и подмывало задать ему десяток вопросов насчет всей этой истории, но я задал один-единственный, который просто не мог не задать.

Я спросил:

– Насколько я понимаю, Валерий Ильич, речь в письме идет о кладе. Вы расшифровали его?

Хольский, перевязанный новенькими бинтами, умытый, причесанный, одетый в спортивный костюм, выглядел нарядно и был похож на тренера, попавшего в небольшой переплет. Морщась от боли в ключице, он пил чай и глядел на меня поверх чашки глазами хитрыми и веселыми. Его оптимизму можно было только позавидовать. Хотел бы я иметь такого родственника, честно говоря.

– Нет, дорогой, еще не расшифровали. Криптолог работает, но пока – увы. А речь там, скорее всего, о кладе, тут ты прав.

– Простите, что вскрыл конверт, – пробормотал я.

– А, ерунда. – Хольский засмеялся. – Как говорил Карлсон, пустяки, дело житейское. Письмишко-то надеюсь отксерил?

– Так точно, – вздохнул я. – И схему тоже.

– Молодец! – Хольский развеселился пуще прежнего. – Узнаю себя в молодости. Ты вот что, Андрей, ты тоже попробуй его дешифровать. Может, что и получится.

– Да вряд ли.

– А чего? – Он закурил. – Мозги у тебя молодые, пронырливые – посиди, помозгуй. Тут вот какое дело. – И он в двух словах рассказал мне про Елисея, про его ракетостроение, про «Валдай» – почти все то же самое, что рассказала мне ты. Я пил чаек, помалкивал, сращивал его рассказ с твоим. Правда, подробностей в его рассказе было больше, да и кое-какие дополнительные сведения всплыли.

– Честно говоря, я уже был в Муханово, – рассказывал он. – Нашел в архиве точный план местности, привязал к нему нашу схемку – да, вроде все сходится. Там вот какой расклад. Еще при советской власти усадьбу Елисея отдали под музей краеведения. Там, конечно, все перестроили сто раз, сам понимаешь, а лет пять назад в музее случился пожар и много чего погорело. В частности, флигель, где была основная лаборатория Елисея Павловича, сгорел дотла, одна печка осталась. Короче говоря, после пожара пол-усадьбы продали под отель и на вырученные деньги отремонтировали оставшуюся половину. Официально там по-прежнему краеведческий музей, ну а неофициально – музей Бурко. Большую часть экспонатов составляют его изобретения, спасенные от огня. Многое пропало. Отель отстроили, раскрутили, он называется «Лукоморье», там ресторан, стоянка, мангалы, то-сё. Правда, кладбище через дорогу, ну да это даже интересно. Я вышел на архитектора, коньячку с ним попил – нет, говорит, никаких находок при пожаре и строительстве не было, он бы знал. Короче, если Елисей там что-то прикопал, то оно там и лежит. Теперь о письме. Я нашел криптолога здесь, в Москве, – очень толковый мужик, бывший, кстати, военный. Текст я ему закинул, а заодно и хороший аванс.