Книга Калейдоскоп жизни - Всеволод Овчинников

Вопреки их нажиму Дэн Сяопин добился, чтобы во главе партии и государства был поставлен не противник, а сторонник реформ. Выбор пал на Цзян Цзэминя, тем более что в Шанхае, которым он руководил, дело обошлось без студенческих волнений.

В 1990 году я оказался первым из иностранных журналистов, кому Цзян Цзэминь, тогда уже Генеральный секретарь ЦК КПК, дал эксклюзивное интервью. Он начал разговор по-русски, вспомнил свою стажировку в Москве, шутливо упрекнул, что после нашей встречи в Чанчуне я в своем очерке ни разу его не процитировал.

Потом, заговорив об опыте свободных экономических зон, перешел на хороший английский. А под конец беседы, желая показать, что знаком с моей журналистской биографией, уверенно произнес несколько фраз по-японски.

Во время нашей третьей встречи, в день, когда родилась Шанхайская организация сотрудничества, Цзян Цзэминь беседовал со мной 37 минут — всего на три минуты меньше, чем с президентами среднеазиатских республик. Он задал мне нелегкий вопрос: какой опыт следовало бы извлечь Компартии Китая из распада СССР и краха советской системы? Договорились, что это «интервью наоборот» останется между нами.

— Будем брать пример друг с друга и делать свое дело, пока есть силы, — сказал он на прощание.

Даже в Китае, где умеют уважать старших, 75 лет — это все-таки возраст. Осенью 2002 года, на XVI съезде партии Цзян Цзэминь оставил пост Генерального секретаря ЦК КПК, а следующей весной, на мартовской сессии Всекитайского собрания народных представителей, — пост Председателя КНР. Ведь после смерти Мао Цзэдуна было запрещено занимать высшие партийные и государственные должности более двух сроков подряд. Но подобно Дэн Сяопину Цзян Цзэминь остался во главе Военного комитета КПК, что обеспечивает ему пожизненное право участвовать в решении важнейших проблем страны.

Как китаист стал японистом

Чтобы объяснить, почему я из китаиста переквалифицировался в япониста, вспомним ссору между Хрущевым и Мао Цзэдуном. Вернувшись в Москву после семи лет работы в Пекине, я из-за размолвки лидеров почувствовал себя словно у разбитого корыта. Прежде мог называть себя баловнем судьбы: ведь любая тема, связанная с Китаем, в 50-х годах считалась приоритетной; среди зарубежных собкоров «Правды» я был не только самым молодым, но и чаще всех публиковался. Атмосфера, в которой я начал свою журналистскую карьеру, оказалась на редкость благоприятной. Фраза «русский с китайцем братья навек» была тогда не только строкой из песни. Дружба соседних народов не сводилась к речам государственных деятелей и газетным передовицам. Она реально вошла в тысячи человеческих судеб.

О китайских студентах, которые просиживали выходные дни в читальных залах наших вузов, до сих пор ходят легенды. Да и наши специалисты возвращались после работы в Китае неизмеримо выросшими в профессиональном отношении. К ним постоянно обращались с вопросами, выходящими за пределы их обязанностей, что побуждало углублять знания. К тому же китайцы всячески поощряли своих наставников к новаторству, беря ответственность за риск на себя.

Инженер Константин Силин, например, не только обеспечил успешное строительство первого в истории моста через Янцзы, но и впервые использовал там принципиально новый, бескессонный метод возведения мостовых опор, который долго не решались применить на родине.

Мне выпало счастье быть в гуще этих окрашенных романтикой событий. К тому же после личного рукопожатия Мао Цзэдуна ко мне стали проявлять особое отношение. Возможность беседовать со мной один на один, без переводчика, сразу придавала контактам с местными руководителями доверительный характер. Они относились ко мне не как к иностранцу, а как «к своему». Я тоже держал себя как человек, допущенный к информации «для служебного пользования».

Однажды, когда я был в отпуске, меня пригласил Юрий Андропов, который курировал социалистические страны как секретарь ЦК КПСС. Именно от меня он впервые услышал о намерении Мао Цзэдуна уйти с поста главы государства и остаться лишь руководителем партии. Вскоре мои слова подтвердились. Андропов предложил мне стать консультантом в его отделе. Это сулило тогда много благ и привилегий. Стоило немалого труда убедить его, что журналиста лучше оставить в газете.

Словом, суцьба меня изрядно избаловала. И когда из-за ссоры между Пекином и Москвой китайская тема утратила былую актуальность, я решил переквалифицироваться в япониста. Используя свой авторитет востоковеда, убедил начальство, будто японский язык отличается от китайского не больше, чем белорусский от русского. Иероглифы, мол, те же самые, и наши восточные соседи без труда понимают друг друга.

Мне наняли преподавателя, чтобы в рабочее время дважды в неделю брал уроки японского языка. Китайский раньше учил пять лет по восемнадцать часов в неделю, к тому же мне было тогда за двадцать, а не за тридцать. Так что быстро овладеть вторым восточным языком было нереально. Но меньше чем через два года после возвращения из Китая я был направлен на постоянную работу в Японию.

Название этого государства, которое по-китайски звучит как Жибэнь, а по-японски как Ниппон, пишется двумя иероглифами, первый из которых означает «солнце», а второй «корень». В страну, расположенную «у корней солнца», я прилетел с женой и семилетней дочерью в мае 1962 года.

Мой предшественник Игорь Латышев, японист-историк, привез нас из аэропорта в гостиницу, сел в машину и скрылся в ночи. И тут я впервые устрашился собственной дерзости. Через три дня он передаст мне дела и уедет. И я останусь один на один с незнакомой страной, толком не зная языка, не умея водить машину…

Первый год действительно был самым трудным в моей жизни. С семи до девяти утра я ежедневно занимался языком с японским преподавателем. Потом переводчик рассказывал мне о содержании газет, помогал смотреть полуденные выпуски теленовостей, после чего я садился писать очередной материал. Редакция вызывала меня в девять утра по московскому или в три дня по местному. Шестичасовая разница во времени была для собкора огромным преимуществом.

Постепенно стал понимать новости по телевидению (выручало то, что японцы сопровождают зрительный ряд иероглифическими титрами). Иероглифы помогали ориентироваться и в газетных заголовках, отбирать для перевода наиболее интересное и нужное.

Записался в автошколу, впервые в жизни получил водительские права. Начал ездить по левой стороне, день за днем расширяя круг освоенных маршрутов — от посольства, пресс-клуба и коллег до выездов за город.

Поставил в квартире телетайп с новостями агентства Киодо на английском языке, что позволило мне на сутки опережать газеты. Примерно через год пришло чувство удовлетворения, которое испытывает журналист, когда он в состоянии со знанием дела прокомментировать любое событие, происходящее в его стране. Как теннисист: едва отбив мяч, посланный в левый угол, уже готов принять удар в правый.

Куда труднее оказалось получить признание соотечественников. В любой профессии существуют кланы, и востоковеды не исключение. Дипломаты, чекисты, журналисты работали в Токио как профессионалы. И каждого из них свербил вопрос: «Да что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист…»