Книга Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев

две старшие продолжали учиться в Киеве в женской гимназии. Я очень подружился с девочкой Надей и вообще в праздники мы все там весело проводили время. На праздник Р[ождества] Х[ристова] все прошло по шаблону прошлого года, но елка уже нас не поразила, а показалась какой-то бедноватой. В гостях у знакомых было интереснее. По-прежнему на елках и балах задавал общий тон всему директор со своей семьей и его приятели.

Зима в тот год стояла пестрая. Много заболеваний было в городе. Перекинулись они и к нам. В корпусе появилось рожистое воспаление, принявшее характер повальной эпидемии. В числе очень трудных больных оказался и я. Совершенно не помню, как и когда я заболел, но в лазарете я лежал долго: рожистое воспаление всего лица, страшно распухшего, перешло в воспаление мозга. Надежды на мое выздоровление, по-видимому, было очень мало… И вдруг неожиданно произошел серьезный поворот к лучшему. Когда меня сочли уже умирающим и по обычаю призванный настоятель нашего храма (о. Павел Троцкий) произнес надо мною глухую исповедь, причастил меня Св. Дарами (в насильно разжатые губы), мне стало сразу легче: я пришел в себя и заговорил. Лицо было настолько обезображено опухолью, что глаза заплыли, и я ничего не видел. С этого дня мое здоровье пошло резко на улучшение. Когда же я оправился, уже таяло, и приближалась весна. Матери моей ничего не писали, а брат сообщил родителям только уже о моем выздоровлении.

Во всем корпусе за этот страшный для меня период болезни произошла изумительная перемена. Прежнего директора с его семьей уже не было. Явился новый человек, к голосу которого я, еще почти не двигающийся и слепой больной, привык, так как регулярно два раза в день этот голос меня спрашивал: «Как чувствует себя маленький Артамонов?». К своей радости, когда я уже стал поправляться и ясно видеть, я узнал, что голос этот принадлежал новому нашему директору корпуса, ученому артиллерийскому полковнику Павлу Николаевичу Юшенову[28]. Что сделал этот человек для всех нас, а в частности, и для меня, мы, дети, оценили только впоследствии, закончив свое образование в корпусе.

Во время болезни в лазарете мы, воспитанники, видели так много внимания и ласки от нового директора, что сильно заинтересовались его личностью. Он нас поражал и удивлял всем: своей фигурой, голосом, манерой обращения, а затем, главное, необыкновенной неутомимостью и энергией во всей своей деятельности, скоро совершенно изменившей весь загнивший строй и быт прежней корпусной жизни. Это был человек огромного роста, грузный, с коротко остриженными черными волосами на голове и подстриженными усиками, бритый, в золотых очках; нижняя очень толстая губа у него несколько отвисла. Говорил он несколько нервным баритоном, причем голос принимал грозный тембр, когда он сердился, что было редко. Обращение к нам, учащимся, было ни на «ты», ни на «вы», а в третьем лице, напр[имер]: «Здравствуйте, маленький Иванов 6й!»; «маленький Гогоберидзе опять имеет «двойку» по арифметике» и пр.

Ходил он быстрым, но грузным шагом на резиновых подошвах с незвенящими медными шпорами. Когда делал выговор или замечание, лицо его принимало серьезное, часто суровое выражение, что сильно[на] нас всех действовало, и мы первое время все его сильно пугались. Какие-то остряки дали ему прозвище «губошлеп», и он это узнал, но отнесся к выходке совершенно безразлично.

Когда после 10-недельного пребывания в лазарете я выписался, то был серьезно озадачен огромными переменами в жизни корпуса. Вместе со старым директором были удалены эконом и разные другие хозяйственные чины. Резко изменился прежде всего пищевой режим. Утром всем детям, нуждающимся, по указанию доктора, в усиленном питании, к чаю для всех выдавалась не полубулочка, а целая булка. В 12 часов мы получили на завтрак горячую жареную, довольно большую говяжью котлету с хлебом. Ежедневно обед состоял из трех блюд: суп или борщ, мясная котлета с гарниром или рагу с овощами, а на третье блюдо – кисели или компоты. В воскресенье или в праздники третье блюдо – какое-либо сладкое пирожное.

Улучшился квас, который подавался теперь ежедневно, и мы его с удовольствием пили. Хлеб, превосходно выпеченный, предлагался вдоволь за обедом и завтраком. За ужином слабым детям давали молоко и всем – чай с ситником. Впервые мы почувствовали, что наша еда достаточна и по количеству, и по заботливому приготовлению, и по вкусу. Мы выходили из столовой сытыми и даже перестали набивать карманы хлебом.

Оказалось, что кухни были капитально ремонтированы: старые чугунные котлы, придававшие вареву грязный вид и привкус, заменены новыми, более усовершенствованными. Для приготовления нам пищи наняты превосходные опытные повара. И все это сделано директором в кратчайший срок и на те же, что и ранее, отпускаемые от казны средства.

Но еще более нас поразило известие, что новый директор, вступив в должность в период рожистой эпидемии в корпусе, немедленно отделил из 14 комнат своей казенной квартиры двенадцать под заразный лазарет, куда и перевел всех больных из классных помещений, а эти последние тщательно дезинфицировали.

Директор повел энергичную кампанию против незаконного проживания в стенах корпуса не только всех, утерявших уже на то право, но и всех преподавателей с их многочисленными семьями. Он исхлопотал всем этим лицам квартирные деньги, а затем настойчиво потребовал с началом весны очистить все помещения корпуса. Это было проделано с такой неумолимой твердостью, что вызвало у выселяемых сильное неудовольствие против директора, перекинувшееся и к нам. Все стали считать его «жестоким». Но удивляться нам предстояло еще многому в характере и решительных действиях директора.

Никто, напоминаю, не знал, когда директор спит, потому что появления его возможно было ожидать и днем и ночью, притом во всяком месте всего корпусного обширного хозяйства. Появились и приглашенные им новые сотрудники: молодые, образованные, энергичные и вполне проникнутые его идеями и стремлениями.

Нас всех изумляло то, что из 604 воспитанников, состоящих к 1/1 1872 г. по списку, директор знал и в лицо, и по фамилии каждого. Мало того, он знал наперечет всех лентяев и неисправимых по своему дурному поведению и вообще всех слишком засидевшихся кадет.

После тщательного изучения личного состава учащихся и учащих началась генеральная и, как всем казалось, бессердечная чистка. В один прием было уволено из всех возрастов корпуса около 60 душ учащихся. Среди них оказались «силачи», «кулаки», «бандиты», «картежники», «пьяницы», а также совершенно неуспевающие азиаты или отпетые засидевшиеся лентяи. Изгнание этих питомцев корпуса, разлагающе действовавших на всю массу детей, было произведено быстро, энергично, а все ходатайства о них отвергнуты. Изгоняемые были сразу изолированы, одеты в другие