Книга Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С такой же неослабной энергией принялся директор за чистку и нашего учебного и воспитательного персоналов. Лица засидевшиеся, закостеневшие в старых методах преподавания и воспитания, были почтено уволены с пенсиями, а на их места приглашены для преподавания учебных предметов профессора Киевского университета; на должности воспитателей – молодые люди с университетским или академическим военным образованием. Для этих последних – с условием обязательного проживания на казенной квартире в стенах корпуса. Инспектор остался тот же: он был и товарищ по академии и, несомненно, идейный сторонник директора во всех его новшествах.
После болезни я много пропустил и боялся, что не догоню своего курса. Опасения, слава Богу, оказались напрасными. Первое время меня не вызывали и не спрашивали. Я пользовался каждым свободным часом, чтобы восполнить пропущенное. Память после воспаления мозга опять восстановилась, а к третьей четверти я по всем предметам получил полноправные отметки, не понизившись против первой четверти года. Родители были довольны и мать обещала обязательно взять меня на каникулы летом. Собирался летом ехать домой и брат Миля, оканчивавший в 1872 году полный курс военной гимназии. Настроение мое поэтому было повышенным, и занимался я очень усердно.
Праздники Св. Пасхи прошли радостно. При новом режиме все носило какой-то особый характер, чуждый прежней грубости и давящего страха. За всякие проступки и теперь записывали в штрафной журнал, ставили «под часы», даже сажали в карцер, но порки розгами стали редким исключением; совершенно были отменены прежние обыденные наказания оставлением без одного или двух блюд за обедом. При прежнем директоре крик воспитателя или офицера: «А, это ты шелабарничаешь?! Без блюда!». Если же это было в праздничный день, – «без двух блюд!». Этот крик означал, что провинившийся имел право скушать за обедом только суп с черным хлебом. Но иногда это наказание усиливалось до крика: «Без обеда, каналья!». Тогда виновник изгонялся из столовой в свой «возраст», и товарищи приносили ему в карманах черный хлеб, а кто-либо и недоеденную котлету.
Новый директор лишил начальствующих над нами права налагать такие наказания. Сохранился лишь уставной «строгий арест» за особо важные проступки, с дачей горячей пищи через день. Такой арест накладывался в исключительных случаях и при новом директоре.
Для особо провинившихся, которые по другим своим положительным качествам заслуживали к себе внимания, директор предварительно сносился с родителями, спрашивая их, что они предпочитают для своего сына: порку розгами или исключение. Лишь по просьбе родителей оставить сына для окончания образования директор приказывал виновного подвергнуть io-и ударам розог и 3-дневным арестом. Такие случаи, повторяю, были редки; в последующие годы за ненадобностью совершено исчезло и это наказание.
Как вошел этот необыкновенный человек в наш маленький мир и как он понял все, удручавшие нашу отроческую жизнь горести, для нас было непостижимо. Нас поражало то, что он знал настоящие язвы нашей жизни и смело применял такие верные средства для их излечения, какие раньше были недоступны или непостижимы умом и сердцем прежних наших начальников. Он не брезгал входить во все мелочи детской нашей жизни и быта.
Вспоминаю, например, такой случай. Обед. Все только что уселись за столы. Меня, как одного из лучших, назначили в роли «старшего» над столом для раздачи всем правильно пищи. По установившемуся кадетскому старому обычаю, «старший за столом», как бы в награду за свой труд, наливал себе первым и брал лучшую порцию второго блюда. Так поступал и я. Директор, всегда присутствовавший и обедавший в столовых во время обеда, как раз подошел к нашему столу. Он внимательно наблюдал мою раздачу, а затем спросил меня, всегда ли я так делаю. Я встал, конфузясь, ответил, да. Золотые очки директора запрыгали от иронического смешка, с которым он громко сказал: «А разве это справедливо? Вот у того, кто должен всем раздавать суп правильно, тарелка полна жира и плавает аппетитный кусочек мяса, а у всех других зато суп постный и, конечно, менее аппетитный!» Затем, громко обратившись ко всем обедающим в столовой, он прочел нам короткую энергичную нотацию, что надо учиться быть честным и справедливым с юных лет; надо приучить себя исполнять общественные обязанности добросовестно и самоотверженно, без самовознаграждения, начиная с малейших. Добросовестное распределение пищи «старшим за столом» это не пустяк, ибо имеет огромное воспитательное значение для будущей, быть может, очень большой общественной работы, которая ожидает каждого из вас в жизни по окончании образования.
Это говорил человек, который уже на деле показал нам свою честность и добросовестность в отношении к нам, его питомцам. Все слушали его с глубоким вниманием, а я, с трудом сдерживая слезы, готов был сгореть со стыда за свой суп…
Результат оказался изумительным во всем корпусе: на всех столах с тех пор раздатчики брали себе последними и действительно старались быть добросовестными. Такими наставлениями при подходящих случаях директор и внушал нам понятия о правде, добросовестности, чести, долге, правах каждого человека уважать в поступках своих с ближними самого себя. Это не было сухое, черствое резонерство. В его словах, проникнутых иногда юмором, а иногда жгучим сарказмом, мы чувствовали глубоко продуманные, проверенные опытом взгляды и безусловно искренние, драгоценные для нас указания.
Но все же мы боялись нашего директора и, хотя глубоко его уважали, но не любили, особенно первое время, так как не понимали его и не знали еще всей закулисной, скрытой от нас его работы в наших интересах. Отпугивали от него и манера держаться всегда сурово, и способ исправления обленившихся питомцев. Как я уже говорил, директор очень твердо знал на память всех получивших «нули» и «двойки» при 12-балльной системе.
Зайдя в тот класс, где были такие неуспевающие, директор невзначай говорил громко: «Маленький Иловайский 12й имеет уже третью неделю по алгебре «двойки». Сегодня в 4½ ч. дня явиться ко мне на квартиру!» В назначенное время Иловайский является. Директор, будучи хозяином, жил только в двух комнатах: одна – его спальня, а другая – огромный кабинет и вместе с тем деловая приемная. После своего скромного обеда директор в расстегнутом сюртуке, под которым виднеется белый жилет, сидит на конце массивного и длинного дивана, читая английскую газету. Слуга докладывает о приходе кадета. Директор поднимается навстречу входящему и говорит: «В чем дело? Почему маленький И[ловайски]й так плох по
