Книга Нечистая сила [= У последней черты] - Валентин Пикуль

Думский депутат Шингарев, врач по профессии, толкнул хозяина в бок и шепнул:

– Начинается… прогрессивный паралич.

– Вы думаете, это не транс?

– Нет, сифилитический приступ… Потом это пройдет, но сейчас общение с ним затруднено. Я таких уже встречал…

Стенограмма беседы рисует картину того, как торжественно происходило оплевывание. Милюков начал повышенным тоном:

– Вы просите нас говорить как товарищей. Но человек, который вошел в кабинет Штюрмера, при котором освобождены Сухомлинов и Манасевич-Мануйлов, человек, преследующий свободу печати и дружащий с Распутиным, нашим товарищем быть не может!

– О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, – шепнул Протопопов. – Я хотел столковаться с Думой, но вижу ваше враждебное отношение… Что ж, пойду своим путем!

– Вы заняли место старика Хвостова,[23]– заметил Шингарев, – место человека, который при всей его реакционности не пожелал освобождать Сухомлинова… Вы явились к нам не в скромном сюртуке, как того требует приличие, а в мундире жандарма. К товарищам так не ходят! Вы хотите, чтобы мы испугались вас?

– Я личный кандидат государя, которого я узнал и полюбил. Но я не могу рассказывать об интимной стороне этого дела…

Не забыли и Курлова! Протопопову напомнили о его роли в убийстве Столыпина, на что министр огрызнулся – Курлов никого не убивал. Тогда в разговор вклинился националист Шульгин:

– Я доставлю вам несколько тяжелых минут. Мы не знали, как думать: вы или мученик, пошедший туда (Шульгин показал на потолок пальцем), чтобы сделать что-либо для страны нужное, или просто честолюбец? Ваш кредит очень низко пал…

Протопопов – в раздражении:

– Если здесь говорят, что меня больше не уважают, то на это может быть дан ответ с пистолетом в руках… Туда (он тоже показал пальцем на потолок) приходит масса обездоленных, и никто еще от меня не уходил, не облегчив души и сердца… Я исполняю желания моего государя. Я всегда считал себя монархистом. Вы хотите потрясений? Но этого вы не добьетесь. Зато вот я на посту министра внутренних дел могу кое-что для России сделать!

Ему сказали, что сейчас страна в таком состоянии, что «кое-что» сделать – лишь усугубить положение. Лучше уж не делать!

– Это недолго – уйти, – реагировал Протопопов. – Но кому передать власть? Вижу одного твердого человека – это Трепов.

Вновь заговорил профессор истории Милюков:

– Сердце теперь должно молчать. Мы здесь не добрые знакомые, а лица с определенным политическим весом. Протопопов отныне для меня – министр, а я – представитель партии, приученный ею к политической ответственности… Уместно вспомнить не старика, а молодого Хвостова, бывшего нашего коллегу и тоже ставшего эм-вэ-дэ! Почему же назначение Протопопова не похоже на назначение Хвостова? Хвостов принадлежал к самому краю правизны, которая вообще не считалась с мением общества. А на вас, Александр Дмитриевич, падал отблеск партии октябристов. За границей вы тоже говорили, что монархист. Мы все здесь монархисты…

– Да, – вскричал Протопопов, – я всегда был монархистом. А теперь узнал царя ближе и полюбил его… Как и он меня!

Нервное состояние министра стало внушать депутатам серьезные опасения, и граф Капнист поднес ему стакан с водою.

– Не волнуйтесь, – записаны в стенограмме слова графа.

Выхлебав воду, Протопопов отвечал – с надрывом:

– Да, вам-то хорошо сидеть, а каково мне? У вас графский титул и хорошее состояние, есть связи. А я…

– А я еще не кончил, – продолжал Милюков. – Когда был назначен Хвостов, терпение нашего народа не истощилось окончательно. Для меня Распутин не самый главный государственный вопрос… Мы дошли до момента, когда терпение в стране истощено…

Спокойным голосом завел речь врач Шингарев:

– Вы назвали себя монархистом. Но, кроме царя, есть еще и Родина! А если царь ошибается, то ваша обязанность, как монархиста, любящего этого царя, сказать ему, в чем он ошибается.

– Доклады царю не для печати, их и цензура не пропустит!

Опять влез в разговор историк Милюков:

– Я по поводу того, что вам некому передать свою власть. Вы назвали тут Трепова! Нужна не смена лиц, а перемена режима.

Наконец-то врезался в беседу и сам Родзянко:

– Согласен, что нужна перемена всего режима…

Протопопов разрыл портфельные недра, извлек оттуда записку сенатора Ковалевского о продовольственном кризисе. Снова закатывая глаза, подобно ясновидящему, министр сообщил:

– Меня! Лично меня государь просил уладить вопрос с едой. Я положу свою жизнь, дабы вырвать Россию из этого хаоса…

Он с выражением, словно гимназист на уроке словесности, читал вслух чужую записку, часто напоминая: «Господа, это государственная тайна», на что каждый раз Милюков глухо ворчал: «Об этой вашей тайне я еще на прошлой неделе свободно читал в газетах». Вид министра был ужасен, и граф Капнист забеспокоился:

– Александр Дмитрич, откажитесь от своего поста. Нельзя же в вашем состоянии управляться с такой державой.

– И не ведите на гибель нас, – добавил Милюков.

Стенограмма фиксирует общий возглас депутатов:

– Идите спать и как следует выспитесь.

Шингарев настаивал на принятии дозы снотворного. Все разошлись, только Протопопов еще сидел у Родзянки. Это было невежливо, ибо семья давно спала, хозяин дома зевал с таким откровением, словно спрашивал: «Когда же ты уберешься?» Но Протопопова было никак не выжить. Часы уже показывали полчетвертого ночи, когда Родзянко буквально вытолкал гостя за дверь.

– Все уже ясно. Чего же тут высиживать?

* * *

Сунув озябшие руки в неряшливо отвислые карманы пальто, под которым затаился изящный мундир шефа корпуса жандармов, министр внутренних дел, шаркая ногами, плелся через лужи домой…

«Обидели, – бормотал он, – не понимают… Изгадили и оплевали лучшие мои чувства и надежды. Неужели я такой уж скверный? Паша-то Курлов прав: завидуют, сволочи, что не их, а меня (меня!) полюбил государь император…»

Фонари светили тускло. Сыпал осенний дождик.

Девочка-проститутка шагнула к нему из подворотни.

– Эй, дядечка, прикурить не сыщется?

Глухо и слепо министр прошел мимо, поглощенный мыслями о той вековечной бронзе, в которую он воплотится, чтобы навсегда замереть на брусчатке площади – в центре России, как раз напротив Минина и Пожарского. «Они спасли Русь – и я спасу!» Но это произойдет лишь в том исключительном случае, если Протопопову удастся разрешить два поганых вопроса – еврейский (с его векселями) и продовольственный (с его «хвостами»).