Книга Нечистая сила [= У последней черты] - Валентин Пикуль

* * *

Из камеры Петропавловской крепости царь перевел Сухомлинова в палату психиатрической больницы, откуда было легче отдать его «под домашний арест». Генерал Алексеев сказал государю:

– Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы ворвется в квартиру и растерзает бывшего министра?

– К нему будет приставлен караул…

В жилище Сухомлиновых вперлисвечером сразу девять солдат с винтовками, попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из-под крана. Екатерина Викторовна с презрением сказала:

– Что вы мне тут водопой устроили, как лошади?

Солдаты неграмотно, но вежливо объяснили:

– Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху. Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж понятно – пишшия-то не домашня, казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся!

Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову.

– Это выше моих сил! – сказала она. – Всю квартиру завоняли махоркой и портянками… Неужели мой супруг убежит?

Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любезностей и выставил караул на лестницу, чтобы не мешал жить. Когда министр удалился, чета Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и абажур отпечатал на скатерти розовый круг. Екатерина Викторовна, поджав губы, тонкими пальцами с крашеными ногтями положила себе в чашечку два куска сахара.

– Я забыла сказать, – с расстановкой произнесла она, хмуря густые брови, – за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это ты должен благодарить Распутина.

Старик тихо и жалко заплакал: он все понял.

– Боже мой, – бормотал, – какой позор… Ах, Катя!

Жена следила, как тают в чашке куски рафинада.

– Ты, – сказала она, не глядя мужу в глаза, – должен хотя бы позвонить Распутину и в двух словах… поблагодарить.

– Избавь! Этого я никогда не сделаю…

Распутин говорил в эти дни: «Осталось Рубинштейна вызволить, тады и отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!» До его слуха уже долетали возгласы с улиц: «Долой Штюрмера, долой Протопопова!» Штюрмера свалить было нетрудно, пихни – и брякнется, а Протопопова уже невозможно… Пока Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным мужем, Гришка хлебал чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что-то думал, потом показал ей кулак:

– Вот ёна, Рассея-то, где! И не пикнет…

Финал седьмой части

Русская военная сила к осени 1916 года уже не имела гвардии – весь ее цвет погиб под шрапнелью, был вырезан под корень дробными германскими пулеметами; славная гвардия полегла в болотах Мазурии непогребенной, она приняла смерть в желтых облаках хлористых газов. Не только пролетариат – армия тоже волновалась, в окопах бродила закваска мятежа, а на страну надвигался голод. Впрочем, не будем упрощенно думать, что Россия обеднела продуктами – и хлеб, и мясо водились по-прежнему в гомерическом изобилии, но Петроград и Москва уже давно сидели на скудном пайке, ибо неразбериха на транспорте путала графики доставки провизии. Вопрос о голоде в городах – это был тот каверзный оселок, на котором царское правительство наглядно оттачивало свое бюрократическое бессилие…

Время испытания массам надоело,

Дело пропитания – внутреннее дело.

Сытно кто обедает или голодает —

Про то Попка ведает, про то Попка знает.

Стихи требуют комментариев: Протопопов заверил царя, что разрешение продовольственного кризиса он берет на себя, как частное дело своего министерства. Не в меру словоточащий министр бросил в публику, словно камень в нищего, страшное откровенное признание: лозунг «Все для войны!» обратился в лозунг «Ничего для тыла!». Протопопов замышлял величественную схему продовольственной диктатуры – иллюзию, каких у него было немало, но высшую власть империи уже охватывал паралич… Власть! Она отвергла Протопопова, как выскочку. С осени 1916 года министры начали саботаж, и все решения Протопопова (пусть даже разумные) погибали в закорючках возражений, пунктов, циркуляров и объяснительных записок. Новоявленный диктатор оказался трусливым зайцем, а министры скоро почуяли, что этот суконный фабрикант боится их громоздких кабинетов, он готов встать навытяжку перед тайным советником в позлащенном мундире гофмаршала. Протопопов уже не вылезал из-под жестокого обстрела печати, он превратился в удобную мишень для насмешек. Наконец, в думских кругах извлекли на свет божий и свидание Протопопова с Варбургом в Стокгольме; имя министра внутренних дел отныне ставилось в один ряд с именами Распутина, Манасевича-Мануйлова, Питирима и Штюрмера… До царя дошли слухи о недовольстве в Думе назначением Протопопова; Николай II заметил вполне резонно:

– Вот пойми их! Сами же выдвигали Протопопова, он был товарищем председателя Родзянки, который прочил его на пост министра торговли и промышленности. А теперь, когда я возвысил Протопопова, они от него воротятся… Эти господа во фраках сами не ведают, кого им нужно на свою шею!

Протопопов горько плакал перед царем в Ставке:

– Государь, я оплеван уже с ног до головы…

За кулисами правительства он выработал каверзный ход, одобренный в домике Вырубовой, и явился к Родзянке:

– По секрету скажу: есть предположение сделать вас министром иностранных дел и… премьером государства.

Эх, чудить так чудить! Родзянко на это согласился.

– Но, – сказал, – передайте государю, что, став премьером, я прошу его не вмешиваться в назначения мною министров. Каждого я назначу сроком не меньше трех лет, чтобы не было больше чехарды. Императрица не должна касаться государственных дел. Я сошлю ее в Ливадию, где до конца войны стану ее держать под надзором полиции. А всех великих князей я разгоню…

Задобрить Думу не удалось, и тогда Протопопов решил ее напугать. Он появился в Таврическом дворце, с вызовом бравируя перед депутатами новенькой жандармской формой, узкой в талии.

– Зачем вам этот цирк? – спросил его Родзянко.

– Как шеф жандармов, я имею право на ношение формы.

– Но, помимо права, существует еще и мораль…

Потом, наедине с Родзянкой, министр сказал:

– Вы бы знали, какая у нас императрица красивая, энергичная, умная и самостоятельная… Почему вы не можете подружиться?

Родзянко тронул октябриста-жандарма за пульс.

– А где вы вчера обедали?

Протопопов сознался, что гостил у Вырубовой.

– А ужинали у Штюрмера?

– Откуда вы это узнали? – вырвалось у Протопопова.

– В ближайшие дни Дума потребует у вас объяснений…

* * *

Публичное оплевывание диктатора состоялось 19 октября на квартире Родзянки… Протопопов, как токующий глухарь, часто закатывал глаза к потолку и бормотал:

– Поверьте, товарищи, что я способен спасти Россию, я чувствую, что только я (!) еще могу спасти ее, матушку…