Книга Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци

— Кошмар какой-то, — сказал Оливер и потер ладонями глаза. Вид у него был совершенно измученный. — Ну, какова бы ни была причина, нам теперь конец. Это смерть «Литтонс».

— Неужели? Но почему? Это же несправедливо! Разве нельзя оспорить решение, потребовать, чтобы судья выслушал нашу сторону? Неужели нельзя выяснить, как это случилось? Здесь же произошла какая-то ошибка, Оливер…

— Я немедленно звоню Бриско. Послушаем, что он скажет. Но, призна́юсь, на него у меня надежды мало.

— Да, Сюзанна Бартлет — это я. Доброе утро, мистер Уорсли. Да, мне гораздо лучше, спасибо. Да, завтра я с удовольствием встречусь с вами. Если вас это устраивает. Я сейчас относительно свободна — у меня нет срочных переводов. Видите ли, этим я и зарабатываю средства к существованию.

«Какой у нее милый голос, — подумал Гай. — Как он мелодично звучит. Наверное, она симпатичная девушка».

— Я, правда, не знаю, насколько смогу вам помочь. Если вы мне скажете, что вам хотелось бы узнать, я бы заранее подготовилась. Ну, то есть собралась с мыслями. Просто об университетской жизни в целом, что образование значит для женщины или же?..

— Да, — сказал Гай, хватаясь за ее последние слова, как за спасительную соломинку, потому что боялся что-либо объяснять. — Да, именно об этом.

— Ну хорошо. Вообще-то, мне было там интересно. Как вы, наверное, и думали. Таких, как я, было немного. Значит, завтра увидимся. Здесь, в одиннадцать. Есть поезд, который прибывает прямо на станцию в Илинг, оттуда вы пройдете по зеленой зоне, а дальше вам каждый подскажет.

— Да, да. Огромное вам спасибо.

— Что ж, — сказала Сюзанна Бартлет, положив телефонную трубку, — интересно, что́ вам действительно нужно, молодой человек. И почему. И какое отношение это имеет к Джасперу Лотиану.

Среда, уже среда. В запасе всего два дня. Снова полная неопределенность — ее поглотила смерть Сильвии, организация похорон. Но срок близился, и эта конечная черта пугала Селию. Пока времени на решение оставалось много или хотя бы не наступил конечный срок, все казалось таким простым. И тогда она повторяла себе, что когда-нибудь все наконец решится. Что-то такое произойдет, и она поймет, как ей поступить. Но теперь оставалось всего сорок восемь часов, даже меньше, а решения все не было. Если она останется с Оливером, то это бесповоротно. Тут уже ничего не изменить, не повернуть вспять. Не уйти. И уже не сказать Себастьяну: я ошиблась и хочу все же быть с тобой. Потому что Себастьян уже уедет, уплывет в Америку на несколько месяцев.

Селия почему-то вспомнила о том, как животные, попадая в капкан, отгрызают себе лапы, чтобы вырваться. Или чтобы не погибнуть от голода. У нее сейчас было подобное ощущение. Она в капкане. И гуманных путей тут быть не могло. Свобода или все навеки потеряно. Надо выбирать. Ясная, счастливая уверенность момента, когда она чуть было не уехала к Себастьяну, теперь умерла в ней — вместе с Сильвией. Она снова пребывала в растерянности, еще хуже, чем раньше.

В душе она благодарила доктора Перринга за предписание лежать: это давало ей возможность регулярно быть наедине с собой, чего раньше она не могла себе позволить. Правда, доктор разрешил Селии вставать к столу, но Оливеру она в этом не призналась. Все равно ей ничего не лезло в горло, да и говорить с ним ей не хотелось, разве что отвечать на вопросы. Она не в состоянии была поддерживать никакую беседу, потому что никого вокруг не слышала, даже себя. Она спрашивала что-то, а затем, когда звучал ответ, уже забывала, о чем шла речь, — мысль ее непроизвольно возвращалась к мучившей ее дилемме, и она вновь с горечью признавала, что не знает, как ее решить. Селия оправдывалась тревогой о Барти, скорбью о Сильвии. Но на самом деле ей просто было страшно, ей казалось, что перед ней стоят какие-то чудовищные весы: на одной их чаше находятся муж, семья и долг перед ними, в котором она не видела для себя ни радости, ни смысла, а на другой — Себастьян и любовь, в которых она надеялась обрести и то и другое, но предчувствовала и невыносимую боль для многих родных ей людей, чего никак им не желала. И перевешивала то одна чаша, то другая. Время шло, а две чаши ее судьбы все еще раскачивались, и этому не видно было конца.

— Дэниелз!

— Да, миледи?

— Дэниелз, ты не мог бы отвезти меня домой к маме, на Лайн-стрит? Мне хочется забрать оттуда кое-какие вещи. Тебе не трудно? Я буду так тебе благодарна.

— С удовольствием, мисс Барти. Мне очень жаль вашу маму. Я вам искренне сочувствую. Она была чудесная женщина.

— Да, она была замечательная, — сказала Барти, — спасибо, Дэниелз.

На Лайн-стрит она спустилась по ступенькам в дом, но в обеих маленьких комнатах никого не было. Двоих младших детей забрал к себе Фрэнк, а Марджори со своим молодым человеком жила в другом месте. Это был одутловатый, прыщавый парень, который безропотно выполнял все, что ни пожелает Марджори. Бедняга, жалела его Мэри, должно быть, он спятил. Барти молчаливо соглашалась с ней.

Барти стояла и оглядывала комнату — тесную, темную и ободранную, но несущую на себе печать маминого присутствия и хранившую скромные притязания Сильвии на красоту и уют, которые она робко пыталась привнести в свое убогое жилище: каменный кувшин, наполненный сухими травами и цветами, сохраненными ею с поездки в Эшингем, большая фотография всех младших детей, которую Селия однажды забрала у нее, вставила в рамку и подарила ей к Рождеству, два рисунка Барти в рамках из папье-маше, сделанных девочкой своими руками, свадебная фотография — очень старая, — где юная Сильвия доверчиво смотрела на Теда, медаль Теда, прикрепленная к зеркалу над комодом, бронзовая мас ляная лампа, подаренная Сильвии матерью, как всегда сияющая. Барти не помнила ни одного дня, когда лампа не была начищена до блеска — луч света в тусклой комнате. Мама делала это даже в последние дни, будучи уже совсем больной.

Здесь же находились и другие вещи, навевавшие грусть: потертая куртка на крюке за дверью и черная шляпа Сильвии, ее поношенные ботинки, старая люлька, которую ей когда-то подарила Селия и в которой теперь тоже хранилась одежда — аккуратно сложенная и чистая. Ветхие занавески, коврик у двери. Барти на мгновение с гневом представила роскошные комнаты на Чейниуок, где ежегодно обновлялось все убранство: ковры, шторы, мебель — все подлежало смене по последней моде. Почему все в жизни так несправедливо? Дико несправедливо. Барти смахнула рукой набежавшие слезы.

— Барти, дорогая, здравствуй. Что ты здесь делаешь?

— Ой, это вы, миссис Скотт. Я просто пришла кое-что взять. Те вещи, которые мама особенно любила.

— Ну конечно. Прими мои соболезнования, дорогая. А я-то как по ней тоскую! Такого друга и такой соседки и не сыщешь больше. Ах, какая беда… Если бы она пораньше обратилась к врачу. Но она ведь была такая упрямая. Я не хочу, чтобы ты в чем-то винила себя, Барти: Сильвия мне рассказывала, что ты, да и леди Селия тоже, много раз пыталась уговорить ее пойти на обследование. Гордая она была, твоя мама. Такая уж гордая. И еще очень храбрая.