Книга Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

в еде, в качестве пищи. Их прожорливость отвратительна и в то же время является свидетельством культуры. Еда из банок или из котла просто для утоления голода хороша для любителей Eintopfgericht и других варваров. Кухня — искусство, требующее мастерства. Различение видов устриц, фруктов, мяса, сыров, вина; умение составлять меню требуют такой же культуры, как умение отличать хорошие картины от плохих или умение выбирать литературу для чтения. Один французский рабочий, работающий у немцев, сказал мне как-то: «Месье, люди, которые так едят, не могут быть хозяевами мира».

Солнце клонится к закату, мимо пролетают маленькие станции. За Версалем начинаются обширные пригороды Парижа. Небольшие домики с садами, построенные кое-как, хаотично. Париж славится красотой своих пригородов, но застроены они самым уродливым образом. Издалека местность похожа на развалы, из которых растут сорняки. В Вожираре проезжаем мрачный куб муниципального холодильного склада. Холодный крематорий. Поезд замедляет ход, грохочут мосты над внешними бульварами.

Вокзал Монпарнас.

К выходу течет густая человеческая масса. Тяжелые чемоданы, полные продуктов. На вокзальной площади толпа исчезает в расщелинах метро. Гудят поезда. Кудахчут сдавленные в корзинах куры, из рюкзаков торчат длинные шеи гусей, открывающих клювы от жажды, а в мешке корчится и пинается коза. В руках увядшие охапки полевых цветов. Матовые, припорошенные светом тусклых лампочек цветовые пятна. Капли пота со лба медленно стекают по щекам. Dis donc, y a une place[789]. Наступают на ноги, толкаются. Толстые, жирные, потные смешки. Грязный и мокрый пол вагона, воняющий тухлой рыбой.

В нашей комнате жарко и пахнет пылью. На столе чашки с недопитым и заплесневелым чаем, кусок высохшего хлеба, огрызки груш, над которыми кружатся мерзкие маленькие мушки. В комнате все еще 2 августа.

Мы устраиваем сквозняк и раздеваемся. Я мою липкие грязные руки.

Прошли долгие, солнечные, спокойные дни. Дни, полные и цельные, насыщенные… Чем? Не знаю. Может, тем, что звучит так скромно, но так выразительно: Douce France.

1.9.1943

Начался пятый год войны. Как же счастливы были наши родители. Им оставалось только три месяца до конца. Какие-то три месяца. А нам? Может, год, может, больше… Война только начинается. На самом деле еще не началась. Все проблемы, вместо того чтобы упроститься, становятся еще более сложными. Мне было гораздо легче представить себе конец два года назад, чем сегодня. Сегодня я его не вижу, а если вижу, то в очень далеком будущем. Если сильно взбаламутить воду, нужно много времени, чтобы грязь осела на дно. Путаница невероятная, абсолютная. Во всем. Изменился мир, изменились люди, мысли, направления, идеи. Вернуться в точку «до того» невозможно. И что теперь? Воздействие на человека тем, что обычно называют термином «эволюция», на самом деле весьма ограниченно. Реальный конечный результат является победой невидимых сил, которые сталкиваются под поверхностью и берут вверх. Этим силам сложно задать направление. Их можно высвободить, но очень сложно ими управлять, как сложно управлять огнем или наводнением. А в этой войне, до сегодняшнего дня, не делают ничего другого, как только провоцируют возникновение все новых сил. Мне трудно об этом говорить, я сижу в крепости без контакта с осаждающими. Не знаю, в каком направлении пошла мысль ТАМ, на другой стороне. Но то, что доносится оттуда, — бессвязно и неустойчиво. Англия и Америка думают о нас то же, что и прежде. Между тем Европа изменилась гораздо больше, чем им кажется. Четыре года «Новой Европы», ужасные и длинные, научили нас холодному реализму, научили прямо смотреть правде в глаза. Нас нелегко убаюкать чем угодно, нелегко обмануть словами. В этом хаосе, среди недомолвок и лицемерия, ясно одно: Россия. Россия знает, чего хочет, и действует. Она ничего не скрывает. Россия знает, что каждый год такой жизни делает нас все более «готовыми на всё». И она воспользуется этим.

3.9.1943

Сегодня утром были дела в городе, и около Сен-Жермен меня застала воздушная тревога. Я сел в саду у церкви и стал читать. Через минуту началась стрельба. Всех стали загонять в подворотни. У подворотни на площади Сен-Жермен я заговорил с пожилым господином. Профессор гимназии из Бордо. Разговор зашел о книгах. Он рассказывал мне о Бернаносе{94}, которого знает лично. Завязалась дискуссия о нынешних временах. Грохотала артиллерия. Высоко над нами пролетели два звена. Время от времени они поблескивали в глубоком сапфире неба, как рыбы в глубине, сверкая белым брюхом. Четырехмоторные крепости. Перестрелка стала сильнее. В небе взрывались тысячи снарядов, а самолеты плыли, окруженные круглыми облаками. Вдруг свист. Я прыгнул в подворотню. На улице крики. Со стороны железнодорожного вокзала Монпарнас бегут люди. Улица де Ренн исчезла в клубах пыли. Паника. Бомба упала совсем рядом. Полиция загоняет людей в дома. Мы смотрим друг на друга. Мой профессор счастлив. Что-то здесь не сходится, откуда бомбы в центре города? Между тем кто-то вбегает и кричит: «Англичане высадились в Калабрии». Странные эти моменты. Мне кажется, что я сплю. Сердце колотится, и в то же время меня охватывает чудовищная усталость. Я бы хотел на мгновение прекратить существование. Большое облако дыма и пыли плывет по улице и приближается к нам. Лишь серебряные гребни шлемов просвечивают сквозь облако, пока полицейские загоняют в дома зевак. Наступает тишина. Исчезло очарование непринужденной беседы с бородатым господином, растаяли в воздухе имена Бернаноса, Бальзака, Флобера, Мопассана. В ушах у меня остался только один вопрос, на который я не успел ответить: «А вы читали Роже Мартена дю Гара{95}?» Нет, не читал. Еще столько всего хотелось бы прочитать. Но когда? Что в первую очередь? Зачем? Чтобы все разлетелось в пыль и исчезло в дыму? Ревут машины пожарной охраны, протяжно воют сирены. Конец тревоги. Светит солнце, синее небо, с грохотом открываются бистро, и под цветными зонтиками на террасах усаживаются люди. Сажусь и я. Garçon, un verre de rhum[790]. Хочу напиться.

Потом я сажусь на велосипед и еду. Приходится объезжать, некоторые улицы закрыты. Бомбы упали на улицу де Ренн, на улицу дю Шерш-Миди. Возле вокзала Монпарнас разбит шестиэтажный дом. Клубы пыли, полиция и пожарные. Воют машины «скорой помощи». Около станции метро «Порт-де-Версаль», на улице Круа-Нивер тоже упало несколько бомб. Может, один из американских бомбардировщиков был в хорошем настроении, разозлился на зенитки «FlaK», расставленные по всему Парижу и сбросил пару бомбочек. На его месте я бы тоже сбросил. Что это? Война в Париже или пастораль? Мы летим, они в нас стреляют, как в уток, а там, внизу, говорят о Бальзаке, о