Книга Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Ричард Фаринья

— Где ты сам был в этом сне?

— В очереди, старик, последним. Где ж еще?

По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа — что-то вроде живой изгороди — придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях.

Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно.

— Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться… — Пауза. — Ты меня понимаешь?

— Еще бы.

— То есть, будет время и получше, да?

— Да ладно, старик.

— Может лучше просто поговорить… — Неуверенно. — Расскажешь еще что-нибудь…

— Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. — Последнее слово, означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни, он произнес, высвобождаясь из «сааба», когда все его внимание уже поглотили люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились.

Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла:

— Гноссос. — Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. — Как здорово, что ты вернулся.

— Ну, привет, Бет… Ким.

Девочка покраснела — цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может — двенадцать. Смотри, как обрадовалась.

— На ужин сегодня карри, — прошептала она быстро, — и мамины рисовые пирожки.

— Шутишь. — Касаясь пальцем кончика ее носа.

— Заходи, Гноссос. — Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.

— В гостиной, если тебе не терпится.

Кому, мне? Поговори с дамами:

— Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.

Дом — такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, — отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе.

— Хочешь сакэ? — В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге.

— Что за спешка, старушка, может поговорим немного?

— Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство — эти любезности. Как слайды после отпуска. — Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. — Вот. — Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок.

— Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым.

— Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь?

— Складывать самой?

— Именно. — Пауза. — Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу.

— Я, пожалуй, перемешаю.

— У тебя пустой желудок?

— Гммм. — Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. — И все же, как вы тут?

Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос.

— Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. — Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней.

— Досталось тебе за последние дни, а, малявка?

— Не знаю. Что досталось?

— Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству?

— Ты все такой же глупый.

— Глупый-тупый, ты же меня понимаешь.

— И имя у тебя смешное.

— У тебя тоже.

— Ким — красивое имя.

— Почему ж ты тогда такая тощая?

— Я не тощая.

— Костлявые коленки и косички торчком.

— Мама!

Хе-хе. Бет кричит из кухни:

— Что, Ким?

— Мама, Гноссос обзывается.

— Пусть, не обращай внимания.

— Подумаешь, обзывалки. — Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. — Чего ты так волнуешься?

— Опять дразнишься?

— Ты посмотри на свои коленки.

— Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь.

— Нет, ты посмотри.

— Зачем?

— Увидешь, что они костлявые.

— Маам…

— Шшш, — остановил ее Гноссос. — Не надо. Они у всех костлявые, только это секрет.

— У тебя тоже?

— Смотри. — Задирая вельветовые штанины.

— У тебя волосатые.

— Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки.

— Нет, не будут, волосатые бывают только у мужчин, так что вот.

— Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! — Неожиданно первые признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски.

— У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают.

Смутная тошнота, может, опустить голову?

— Я знаю одну такую в Чикаго.

— Врешь.

— А может, в Сент-Луисе.

— Как дела? — окликнула Бет. — Все в порядке?

— Кумар, сестрица.

— Чего? — Ким смотрит прямо на него.

— Кумар — это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика слепила?