Книга Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

Молодой человек едва улыбнулся и поднял руку своей спутницы, чтобы я увидел обручальное кольцо, к слову, совсем простое, недостойное такой красавицы. Я, однако, воздержался от комментариев, ибо почувствовал, как мужчина ощетинился.

— Хорошо, — сказал я деловым тоном, — что вас интересует, друзья мои? Здесь все продается — и амулеты из Египта, и золотые украшения из Тимбукту, и серебряные браслеты из Нубии, и даже это великолепное ожерелье из Судана. Или вот взгляните на эти изящные сережки — работа наших мастеров из старого еврейского квартала. Обратите внимание на берберские ножные браслеты с колокольчиками, издающими мелодичный звон. Их можно носить как дома, так и на улице, в любое время.

Женщина держалась не так отстраненно, как ее спутник. Она улыбнулась мне и обошла всю лавку, горящими глазами изучая товар. Она не пропустила ни одной вещицы. Друг на друга чужестранцы не смотрели. Я закурил и дал им время освоиться.

Когда наконец женщина заговорила, в голосе ее слышался тихий смех.

— Сколько это стоит? — спросила она.

Я проследил ее жест. Она указывала на янтарный амулет с золотым скарабеем тонкой работы, впаянным в камень.

— Ваш вкус, мадам, вызывает восхищение, — отвечал я. — Эта вещица из Сахары, и цена за нее невелика. А вам я уступлю ее почти даром, ибо вы поразили меня. Для вас, и только для вас, я расстанусь с янтарным амулетом всего за семьсот дирхамов.

Она взглянула на своего спутника. С едва заметной улыбкой он возразил:

— Семьдесят дирхамов.

Я наклонил голову: игра началась. Мы торговались, как всегда торгуются лавочники с туристами. Я клялся, что о честности берберов из племени Айт-Моргад, к которому я принадлежу, слагают легенды; чужестранец разыгрывал интерес к серебряной джебане — длинногорлому кофейнику и перебирал безделушки в корзине.

— Вы меня разорите, мсье, — с достоинством произнес я и предложил окончательную цену, которая, кажется, заставила его задуматься.

— Зачем тратить столько времени на размышления? — торопил я. — Ведь это просто безделушка для вашей суженой. Одна ее улыбка стоит много дороже.

Но чужестранец уже смотрел на другую вещь, и с большим вниманием. Вскоре он резко обернулся к своей спутнице и заговорил вполголоса. Женщина вскинула брови, кивнула и перевела взгляд на меня.

— Что это такое? — спросила она по-французски.

— Это, мадам, джамур. Он из касбы, что стоит в ксаре — селении, обнесенном стеной, — в долине Дра, близ Тинзулина, откуда я родом. Это старинная и очень дорогая вещь. Джамуры устанавливают на крышах. Обычно они, подобно этому экземпляру, из полированной меди и состоят из пяти шаров, каждый следующий меньше предыдущего. Однако в отличие от этого экземпляра джамуры, как правило, увенчаны нашей национальной эмблемой, звездой внутри полумесяца. В Марракеше самые знаменитые джамуры — те, что украшают минарет мечети Кутубия.

Чужестранцы долго рассматривали джамур, затем мужчина произнес:

— Этим можно человека убить.

Я не нашелся с ответом.

К моему удивлению, чужестранец достал бумажник, отсчитал несколько купюр и заплатил последнюю названную мной цену за янтарный амулет.

— А как насчет джамура? — спросил я, однако чужестранец только рукой махнул.

— Джамуры нужны домовладельцам, — отвечал он. — Бродяге, не имеющему корней, они ни к чему.

— Мы, магрибцы, — сказал я, — считаем, что перво-наперво человеку следует обзавестись домом, и дом нельзя продавать без крайней нужды, ибо это наша усыпальница по сю сторону рая.

— Ну и какой же у вас дом? — спросил чужестранец, эхом повторяя традиционное магрибское приветствие.

Я улыбнулся в ответ на эту любезность.

— У меня хороший дом, — сказал я. — Он здесь, неподалеку, сразу за мечетью Муассин.

Женщина прервала нашу беседу: стала благодарить своего спутника за амулет, — однако он отвел ее в сторону и что-то шепнул, я не расслышал, что именно.

— Ты сегодня переутомился, — сочувственно сказала она.

Мужчина обратился ко мне:

— Не знаете ли, откуда здесь лучше наблюдать ночное небо?

— Любая крыша в старом городе станет для вас отличным местом наблюдения, — вторично опешив, отвечал я.

Чужестранец кивнул веско, словно я поделился ценнейшей информацией.

— Впрочем, если хотите смотреть на звезды, — продолжал я, — рекомендую террасу какого-нибудь внутреннего дворика за пределами медины. Там меньше света от лавок и уличных фонарей. Ничто не помешает вам любоваться восходящей луной сквозь пальмовые листья.

— Да вы поэт, — улыбнулся чужестранец.

Ободренный, я продолжал:

— Один мой друг владеет таким вот риадом. Называется «Тихая вилла», рядом с Палмерией. Мой друг — гостеприимный человек и будет рад с комфортом устроить вас на ночь.

— А если пойти на Джемаа-эль-Фна? — упорствовал чужестранец.

Я засмеялся.

— Конечно, небо видно и оттуда, только на Джемаа слишком многое будет вас отвлекать, тем более ночью.

— Тогда мы пойдем на Джемаа, — сказал чужестранец.

Озадаченный, я уставился на него. Затем пожал плечами.

— Нынче ночью, наблюдая восход луны, я стану думать о вас.

Чужестранец опустился на колени, чтобы напоследок рассмотреть джамур, поднялся и пожал мне руку.

— Как вы думаете, эта штука может пригодиться сегодня на площади Джемаа? — спросил он.

— Только если на вас нападут, — отвечал я, — а такая вероятность невелика. Рядом с площадью полицейское отделение. В Марракеше тщательно следят за порядком.

После этой загадочной фразы чужестранцы ушли, а я, совсем как Абдулла, вдруг стал думать о доме. Я радовался, что вечером мне есть куда вернуться. Я думал о зимней луне над асбестовыми крышами, о том, как ее неверный голубовато-белый свет блуждает по комнатам. Я чувствовал: после сегодняшней встречи ночь открылась для меня с новой стороны.

Самир помолчал, кургузыми пальцами задумчиво теребя кисти джеллабы.

— Как вам известно, в ту ночь луна не была голубовато-белой. В ту ночь она не проливала покой на землю. Луна была багровая, словно подбитый глаз; смущала ум и сердце.

Высшая правда

Самир вздохнул и посмотрел на небо. Луна, одинокая и величественная, висела низко над горизонтом. Лицо Самира было печально и омрачено раскаянием; казалось, воспоминание тьмою окутало его черты.

Самир повернул голову и несколько мгновений вопросительно смотрел на меня.

Я выпрямился.

— Разумеется, человек крепок своим домом, — сказал я, — но еще крепче — историей, где концы сходятся с концами, чего не скажешь о нашей истории, ведь мы не можем прийти к общему мнению даже относительно основных деталей, таких как внешность чужестранцев. Вероятно, это потому, что каждый из нас, говоря о своей встрече с ними, старается быть честным и в то же время полностью доверяется памяти, которая в нас, рассказчиках, при нашей жадности до осязаемых подробностей, будоражит нечто, называемое нами воображением. Вот и получается, что, даже выпутавшись из силков времени, мы попадаем в силки гораздо более хитрой работы, причем нами же и сплетенные. И опять я задаю прежний вопрос, только оформленный в другие слова: что такое правда? Мы ли выдаем правду, или разнообразные, зачастую несовместимые вариации правды выдают нас? Особенно здесь, на Джемаа, где в каждый момент времени значение имеет лишь обстоятельство, наиболее важное. Лишь то, что способно удержать внимание. Лишь то, что способно убедить — сейчас, в следующие несколько часов или несколько лет. Лишь то, что прекрасно, то, что выковано в горниле любви, ибо правда — родная сестра красоты. Подобно излучающей свет молодой женщине и ее мрачному молчаливому спутнику правда и красота суть оправдание друг для друга.