Книга Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий - Юрий Владимирович Кривошеев

1994: 19]. Следовательно, ярлык – его происхождение и назначение – детерминирован не только Небом, но и культом Чингис-хана – так сказать, земного божества.

Наконец, рядом с Чингисом упоминается и тот или иной предшествующий или здравствующий хан. С прагматической точки зрения это понятно – ярлык выдает реальный, действующий хан, или, по крайней мере, ярлык выдается от его имени. Но здесь заключен и глубокий сакральный смысл. По сути, аналогичную цепочку «потусторонней» связи упоминаемых в грамотах лиц продемонстрировал на примерах актов XIII–XIV вв. монгольской династии Юань в Китае А. П. Григорьев. Мотивировочные статьи их состоят из таких оборотов: «Предвечного Бога силою великого благоденствия пламени покровительством великого хана повеление наше». Григорьев объяснил их следующим образом: «Бог утверждает пламя, которое, со своей стороны, способствует утверждению великого хана. Великий хан, таким образом, отдаляется от предвечного Бога на одну ступень, каковой предположительно является обожествленный Чингис-хан» [Григорьев 1978: 20–21]. Здесь все верно объяснено, следует лишь только заметить, что великий хан посредством обожествленного Чингис-хана не отдаляется, а, наоборот, приближается к божеству – Небу. «Регулирующая функция хагана постулировалась не только им самим, но и ханами – главами входящих в империю частей…»[86] [Скрынникова 1994: 18]. Т. Д. Скрынникова приводит в качестве примера начало такого указа: «Силою высшего Неба, харизмой хагана, мой, Аргуна указ» [Скрынникова 1994: 18]. Это же хорошо прослеживается, как мы видели, на «митрополичьих» ярлыках.

Итак, круг замкнулся на действующем хане как представителе волеизъявления высших божеств – Неба и хагана. Ярлык, несмотря на свое прозаическое предназначение, оказывается буквально пронизанным сакральным началом: и сам текст[87], и, можно предполагать, с точки зрения монголов, сам формуляр[88]. Последнее предположение возвращает нас вновь к «опыту о даре».

В. М. Крюков на примере Древнего Китая отметил «символическое единство дара: вещь – милость – долголетие (бессмертие)» [Крюков 1987: 11]. Такая взаимосвязь-последовательность тоже просматривается в ярлыках ханов русским митрополитам. Видимо, не только князья преподносили дары ханам, но и церковные иерархи[89]. В получаемых же ими ярлыках-дарах обязательно напоминалось о необходимости молить Бога за жизнь хана. Хан имманентно должен был присутствовать в церковной службе[90].

Далее, говоря о сакральности «материальной» основы ярлыков, надо указать на печать-тамгу[91] – обязательный компонент их заключительной части. Тамги составляли «один из неотъемлемых внешних элементов в посланиях», так как имели «большое государственное значение», – пишет С. Закиров [Закиров 1966: 134–135]. Важность этой детали следует и из обозначения самой тамги и ее цвета в ярлыках [Усманов 1979: 167–175]. Ученые уже давно обратили внимание на семантику цвета тамг. Так, В. В. Григорьев писал, что «золотые (тамги) по достоинству считались ниже красных или алых, которые одни были собственно государственными печатями, употреблявшимися для скрепления важного содержания бумаг». Синие же «прикреплялись, по-видимому, к бумагам менее важного содержания, заключавшим в себе не общие государственные распоряжения, а какие-либо частные приказы ханов» [Григорьев 1844: 344][92]. М. А. Усманов оспорил наблюдения Григорьева, сделав вывод «о перворазрядности нишанов золотого и синего цветов[93]. Подобные тамги, – замечает он, – следовательно, прилагались к наиболее важным документам – эдиктам и торжественным заявлениям от имени государства» [Усманов 1979: 174].

Красные (алые) тамги он относит к категории «второразрядных». Вместе с тем исследователь отмечает, что «второразрядность красной тамги была относительной». Не скрепляя послания к могущественным зарубежным правителям, «она была в конечном счете тем же высочайшим официальным государственным знаком, но имеющим, по сравнению с другими, более универсальными, например с синими, относительно специальное назначение», заверяющее в том числе «жалованные акты указно-договорного характера» [Усманов 1979: 175].

Нам представляется, что вопрос о «значимости» тамг надо ставить принципиально по-иному, нежели определять их «перво-» или «второразрядность». Каждый цвет фиксировал, как нам кажется, не иерархию документа, а соответствующее его назначение. В этом ряду все цвета были равны между собой, но предназначались для разных целей. Красный (алый) цвет, таким образом, имел в представлениях монголов тоже определенную значимость и предназначение, и отнюдь не «второразрядное». Этого и не могло быть, ибо тамга – удостоверительный знак ханского достоинства со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вместе с тем красный цвет в ряде случаев имел преимущество перед другими в межгосударственных отношениях. Так, в переписке он пользовался «особым почетом… как цвет счастья, торжества и любви к людям»[94] [Закиров 1966: 139].

Красный цвет печати-тамги мы видим и на грамотах ханов русским московским митрополитам. Ярлыки «с алою тамгою» выдавались ханами Бердибеком в 1357 г. и Тюляком в 1379 г. соответственно митрополитам Алексею и Михаилу-Митяю [ПРП 1955: 466, 470].

В то же время ханша Тайдула скрепляла ярлыки нишаном [ПРП 1955: 467, 469, 470]. Эту разницу в «оформлении» ярлыков объяснил М. А. Усманов. В XIV в., пишет он, существовали, видимо, различия «между квадратным и перстневым знаками, первый назывался тамгой, второй – нишаном. На это намекают данные “митрополичьих” ярлыков, в которых знаки ханов Туляка, Бердибека называются алой тамгой, а ханши Тайдулы, у которой могла быть только перстневая печать, определяется просто нишаном» [Усманов 1979: 168]. Он сделал и общий вывод о функциях и назначении различных печатей: «Можно уверенно сказать, что квадратные нишаны (в позднее время синоним тамги. – Ю. К.) всех цветов были официальными царственными удостоверительными знаками, и применение их было прерогативой только ханствующего джучида, перстневая же печать характерной миндалевидной формы без гербового знака служила удостоверением личности всех членов династии» [Усманов 1979: 170].

Таким образом, рассмотрение ханских ярлыков русским митрополитам дает возможность сделать важный вывод не только об их практической ценности, но и об их сакральном назначении, что выражалось как в их формулировках, так и в их оформлении. Сакральные функции ярлыков представляются не менее значимыми, чем рациональные, ибо свидетельствуют не столько о прямом диктате монгольских ханов, сколько об учете ими другой стороны, если не равноправной в отношениях, то по крайней мере не вовсе бесправной.

А как обстояло дело в отношениях с князьями?

Нам неизвестны тексты ярлыков ханов русским князьям, хотя упоминания о них имеются и в летописях, и в актовом материале (в княжеских докончаниях 30–40-х годов XV в). Князья вначале ездили за ними в Орду, а затем «послы» уже привозили их сами[95]. Судя по договорным грамотам, на Руси при Василии Васильевиче ярлыками распоряжались уже сами князья, передавая их великому князю [ДДГ: 76, 78 (№ 30); 141 (№ 46); 156, 158 (№ 52)].

Что касается возможного текста «княжеских» ярлыков, то исходить необходимо из следующего. Во-первых, «выводы относительно формы и содержания мотивировочных статей (или адресантов) чингизидских документов в полной мере относятся не только к индивидуальным, конкретным и абстрактному формулярам чингизидских жалованных грамот,