Книга Лета 7071 - Валерий Полуйко

После обедни у царя неизменно был стол, где он угощал всех фряжскими винами или диковинными плодами из Шемахи, которые на Руси назывались оранцами, самых достойных одаривал кубками, чашами, одеждами со своего плеча. Добрые, мирные времена! Вольготно чувствовали себя тогда бояре, все было в их руках! Царь был молод, во многом неискушен, и хотя нрава он был строптивого, был вспыльчив, скор на гнев и расправу, с сильными, однако, держал себя осторожно, не мешал им распоряжаться, и думалось им, сильным и чиновным, что так и пребудут они вовек, держа царя только для престола и кланяясь ему по большим праздникам. Но неожиданно появился Адашев, за ним – Сильвестр, вместе с ними – Избранная рада. Всё стали решать избранные… Сильные и чиновные лишились своей былой власти. Теперь в Столовой палате они усердно гнулись перед царем, изощрялись в подарках, стараясь вернуть свое прежнее положение, повернуть царя к себе… Но чем усердней они отбивали поклоны, чем дороже несли подарки, тем реже их стали приглашать, а потом и вовсе перестали – царь окончательно отвернулся от них. И повелись тогда боярские козни, и противления, и измены… Поначалу скрытно, утаенно, а когда Иван тяжко захворал и слег и, думая, что уже не поднимется, позвал их всех к кресту – присягать царевичу Дмитрию, тогда пошли они против него в открытую. Все, что было тайным, стало явным, вражда обнажила свой хищный лик, и отныне уже не межа – пропасть легла между ними.

Не стало Адашева, Сильвестра, не стало Избранной рады, Иван вновь остался один, но примирения с боярами не поискал, сам взялся править – с дьяками вместе! – и правит вот уже, считай, три года. За все это время только раз или два приходил он к ним – сам приходил! – да и то не советоваться вовсе, не мириться, а, казалось, затем лишь, чтоб посильней растравить себя, чтоб утвердиться, увериться в чем-то своем, что взял себе на ум. И вдруг такое повеление – с поклонами, как в прежние времена!

Пошли бояре, понесли подарки, но прежде порешили между собой – настоять на обыске по Репнину. За обыск ратовало большинство, открыто против был лишь Кашин, но, будучи против, он не отговаривал других, не переубеждал, никого не перетягивал на свою сторону, никому ничего не доказывал, не объяснял, был против – и все. Немой подступил к нему с укорами: не понимал он Кашина, думал, что, устрашенный смертью Репнина, тот решил поберечь свою голову…

Кашин не стал ни в чем разубеждать и Немого, только сказал:

– Пошто ломиться в отворенную дверь? Есть двери запертые… Те надобно отворять.

Мстиславский, как обычно, держался независимо, но в такой мере, чтоб не возбудить против себя остальных… Впрочем, его мнение на этот раз ничего не могло бы изменить, и он понимал это. Бояре были настроены весьма решительно, и отговаривать их – значило подливать масла в огонь. Да он и не намерен был их отговаривать… Царю нужно было показать настроение бояр, но сделать это нужно было крайне осторожно, чтоб не вызвать в нем гнева, а более всего – не напугать столь необычным единодушием и решительностью. Поэтому Мстиславский уговорил бояр не начинать с царем разговора как получится и не выступать перед ним всем синклитом, а поручить ему, Мстиславскому, говорить от имени всех бояр. На том и порешили…

Пошли бояре, понесли, как встарь, подарки, речи заготовили прелестные, витиеватостью которых когда-то, так же как и подарками, каждый старался перещеголять другого.

Иван принял их спокойно, внешне даже ласково, допустил к руке, спрашивал о здоровье, за подарки благодарил, как прежде, – преклоном головы, но в руки ни от кого подарка не принял – никому не оказал особой чести. К ногам его сложили бояре свои дары.

Откланявшись, отговорив свои речи, бояре чинно порасселись на лавках вдоль стен, стали ждать царского слова.

Вместе с боярами и окольничими званы были и дьяки: печатник Висковатый, посольский дьяк Ржевский, снаряжавшийся с новым посольством в Крым, дьяк Разрядного приказа Клобуков, казначеи Хозяин Тютин, Никита Фуников, Угрим Пивов…

Чуялось, что царь замыслил большую говорю, да вот только время для этого выбрал уж больно неудачное: смерть Репнина, опала и заточение Данилы Адашева, Сатиных, казнь Фуникова и Шишкина еще сильней усугубили и без того мрачные отношения между ним и боярами. Иван, должно быть, и сам понимал это, но, не привыкший ничего откладывать на потом, не выносивший ожиданий, не захотел подождать лучших времен. Впрочем, они могли и не настать, эти лучшие времена, да и он мог не хотеть их…

Иван выждал некоторое время, зорко вперяя свой взгляд то в одного, то в другого боярина, словно выискивал в ком-нибудь из них какую-нибудь зацепку, которая могла бы послужить поводом для начала разговора. Но лица бояр были непроницаемы, степенно жестки и выжидающе спокойны. Хоть молись на них: не лица – святые образа!

– Ну… пережили мы зиму, бояре, переволочили ее, матушку, – с натужным привздохом выговорил Иван. – Тяжкая была зима, да, дал Бог, удачливая! На деле своем поуправились мы гораздо… Бог не оставил нас! Королю Жигимонту досаду учинили великую. Оставил Жигимонт свою возносливость… – В горле у него клекотнул резкий, короткий смешок. – К Ирику свойскому грамоты любезные составляет… Переняли мы те грамоты. Противу нас подбивает Жигимонт Ирика, братом называет его! Ну, то нам не в диво! – надменно вскинул голову Иван. – Вспомнить токмо, как отец его Жигимонт Казимирович честь свою перекопскому выдал!.. Какой ярлык гонебный[260] взял он от Менгли-Гирея, чтоб союз его с отцом нашим разрушить?! Все земли Русские написал ему Менгли-Гирей по тому ярлыку пожалованными – еще от дедов своих да от отца своего Ази-Гирея, которые, деи, пожаловали Киевом сперва Витовта, великого князя литовского, а после и Казимира, придав, деи, ему к Киеву Володимер – древний престольный град святых отцов наших митрополитов… Да, деи, и Луцк, и Смоленск, и Путивль, и Чернигов, и Курск, да, деи, и Брянск, и Мценск, и Тулу!.. А после, повышая Казимира, придали, деи, к его литовскому столу еще и Псков, и Новоград Великий! Мы перекопским царям челом били, но до чего дошел тогда Казимирович, никогда не доходили и, даст Бог, не дойдем!

Иван замолчал; взгляд его вновь обежал лица бояр, только теперь в нем уже не было пронзающей остроты, не было въедливой пристальности. Взгляд его доверчиво и открыто лучился горделивой радостью, торжеством, даже надменностью – той надменностью, с которой он только что говорил о польском короле. И такой же радости, такого же торжества ждал он и от бояр: он надеялся увидеть на их лицах отражение точно таких же чувств, которые захватили в эту минуту его и которые впервые заглушили в нем все, что скопил он в себе против них. Слабенький, легонький проблеск в ожесточенном беспросветье вражды! И как знать, быть может, этот слабенький, мирный лучик света и пробился бы к добру в его душе, и привел бы его в дальнейшем если и не к примирению, то хотя бы к более или менее терпимому сосуществованию с боярами, отыщи и узри он сейчас в них то, что искал и хотел узреть. Но, кроме холодной степенности и выжидательности, ничего другого он в них не нашел, и в душе у него все осталось по-прежнему – вражда, ненависть, злоба…