Книга Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кровать загромоздила всю прихожую, плюс беспардонно въехав спинкой в мою комнату…
Казалось, все уже, иди! Но Петр стоит и что-то не торопится.
Бабка тут же перешла к нему на «вы». А когда на «вы» – добра не жди:
– Ну все уже, идите-уходите! И так уже кровать! Но до утра…
А Петя жмется, будто хочет в туалет, и с такими, обостренными слезой, виноватыми собачьими глазами:
– А можно это самое?
Бабка не любила недомолвок:
– Что «а это самое», Сурепка?!
– Ну, чтоб это, мне опохмелиться тут сегодня… – лебезит. Бабка не любила эти нежности. И вырвала недоцелованную руку. – Умоляю! – и уже готов упасть ей в ноги. Еще чуть-чуть – и он заплачет, великан. У него синдром похмельно-абстинентный. Но бабка безучастна, как майская ночь в Рождество:
– Еще этого мне больше не хватало!
Конечно, Петя перебрал в своих запросах. И тут он так взглянул на нашу бабку, что его лицо преобразилось, и к ней вдруг Петя обратился официально…
А кстати! Это здесь немаловажно! У нашей бабки – это же фамилия! Есть разные фамилии на свете: скажем, Рабинович, Раппопорт, есть Айбиндер, а она у нас такая… Знаете, какая? Она носила гениальную фамилию – Розалина Аароновна Гринпис!
Ну и вот. Незаурядная догадка Петино лицо преобразила. Еще немного – и он стал бы привлекательным. И нашей бабке Петя заявляет:
– Мадам Гринпис! – я вижу: он дрожит. – Мадам Гринпис!
Бабка:
– Ну же, говорите, Петр Сурепка, я скоро как всю жизнь мадам Гринпис!
– Мадам Гринпис! – сейчас случится что-то. И точно! – У меня идея!
Бабка так высокомерно, неприязненно:
– Ну что еще?!
Чтоб общение скорее закруглить.
– Слушайте, а все равно она уже у вас! С доставкой на дом!
– Ну так что же? – бабка не въезжает.
– Так купите у меня! – как крик души. – Вот эту чертову кровать, уже купите! И с концами!
Бабка онемела. На секунду. Придя в себя, естественно, вскипела:
– Да она и даром нам! И даром! – и тут же глядь, как будто машинально, а матрасик неплохой, неплохой матрасик, не убитый. Да и кровать, серьезно, неплохая: ножки крепенькие, она еще нас всех переживет. – Она и даром! К слову, а за сколько? – и рукою ту кроватку приласкала.
Я и мама – мы оторопели. Но Сурепка, ему уже пора опохмеляться в самый раз:
– А сколько вам не жалко? – и сам аж трусится-дрожит, ему неймется.
– Ох! – бабка делано смутилась. – Я даже и не знаю, – она знала! Потому что тут же: – Петр Павлович Сурепка, в общем, так! Трех рублей, надеюсь, вам довольно?
То был не сон. И Петр, еще не веря:
– С удовольствием!
Бабка тут же щедро протянула три рубля, хваткая, как тысяча чертей.
А Сурепка – он купюру просто выхватил и, чтоб Гринпис еще не передумала, испарился по ступенькам быстро вниз, еще не веря в это счастье – три рубля. А, и напоследок преисполненный:
– И пусть кровать вам эта будет пухом!
Петя ж, он такой интеллигент!
Все разыгралось так скоропалительно, что народ – я, мама, та же бабка и, само собой, кровать, – под впечатлением молниеносной сделки все безмолвствуют. И все же я молчание прервал:
– Бабушка, да как же ты могла?! – я в упор смотрел на меркантильную. – Да мы ж его обворовали, Петю! – едва скрывая подлинные чувства.
Отпиралась:
– А он нам добровольно, он же сам! Я ж за кровать Сурепку не тянула! Я ж, напротив, не хотела и пускать…
– Ладно, обманула ты Сурепку, не он, как говорится, будет первым! – и тут ввернул свой самый веский аргумент: – Ты же говорила нам сама: нам чужие тараканы – ни к чему!
А у Гринпис такие тапки, оглушительные: она топала – закладывало уши. Мы проживаем на восьмом же этаже. Она так топнула, что ниже, на седьмом, с потолка осыпались обои:
– Успокойся, Слава, успокойся! Теперь эти тараканы – уже наши!
Кровать.
Сокрушенно.
Молчала.
Два старичка на прогулке
– Давай, сверим наши часы. На моих полтретьего.
– А на моих четыре.
– Ты смотри, как мои отстают! Значит, четыре?
– Значит, четыре!
Первый вздохнул и поставил часы на четыре.
Отныне и у одного, и у другого часы всегда показывали ровно четыре.
Человек
Присутствовал в Одессе. Видел сам: к Жоре, который на Привозе чистит рыбу, подходит старушка. Бедная, скорей всего, несчастная. И так тихо:
– Жора, детка, трудоустрой моих карасиков!
В смысле: чтоб помог он их продать. А караси, поверьте, никакие. Жора – старушке:
– Без проблем, мамаша, получайте!
– Что, так сразу деньги за карасиков?!
– Я, мамаша, в них уверен, как в себе!
Старушка, пересчитывая:
– Ого! – поражена. – Такие деньги!
Она ушла – он бросил кошке.
О наваждении
В новогоднюю ночь я подвергся массированному террору. Мне позвонило сто двадцать пять человек и вроде бы из лучших побуждений пожелало мне большого счастья. Я понимаю, раз, ну, два, ну, десять… Может, хватит?! Нет, сто двадцать пять, я всё считал! И это ж не враги! Друзья, знакомые… Если б вы знали, как это ужасно! Меня уже от «счастья» воротило, меня трясло, подпрыгнуло давление…
А я и сам такой, ничуть не лучше. И у меня дежурный список, чтоб отметиться. Чтоб позвонить и тут же вычеркнуть, забыть…
Короче, эта ночь была отравлена. Ничего себе начало! – я подумал.
Но когда у сто двадцать шестого с языка сорвалось: «Чтоб ты сдох!» (судя по всему, непроизвольно), это было так свежо, что я воспрял. И пожелал ему от всей души большого счастья! В трубке зарыдали. Я очнулся…
Дружба народов
В Европе ни таможен, ничего, зато у нас!..
Возвращаюсь из Москвы в Донецк, в полвторого ночи, город Белгород. Российская таможня тут как тут, весь мой багаж перевернула вверх тормашками! Я переупаковывал его вплоть до таможни украинской, город Харьков. Только я все уложил – они идут:
– Ваш багаж? Откройте, что у вас?
– Час назад меня же проверяли! Российская таможня, город Белгород!
– А мы российскую таможню вызываем на соревнование, выкладывайте!
И опять перешерстили весь багаж. Все те же книги, ни наркотиков, ни бомб…
