Книга Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это произошло накануне вечером.
Теперь, среди ночи, Валерия пробиралась среди скрюченных ветвей морского винограда. Она решила, что в доме все спят и никто ее хватится. Ночное небо по-прежнему казалось тесным и низким сводом, по которому плыли, как гигантские птицы, облака.
Добравшись до сарая, в котором Полковник держал инструменты, она прислонилась спиной к лемеху старого плуга. Лемех почти исчез под бурьяном и плетями дикой тыквы, выпустившими маленькие белые цветочки с горьковатым запахом омелы. После стольких лет бездействия заросший травой и цветами лемех казался обычным камнем, каких много было вокруг, только кроме аромата омелы и молодой зелени от него исходил странный запах железа.
Вряд ли Яфет мог ее видеть. Казуариновая роща делалась в том месте непроходимой, а морской виноград раскидистей и гуще. Темнота становилась словно плотнее. И потом, какое дело было Яфету до берега?
Этот увитый цветами лемех давно превратился в наблюдательный пункт. Когда под черными покрывалами, которые Полковник накидывал на клетки, затихали вьюрки и все в доме, живые и мертвые, разбредались по комнатам, чтобы во сне почувствовать себя в безопасности или в опасности или чтобы страдать от своих кошмаров наяву, Валерия приходила сюда и наблюдала, как Яфет плавает по ночам.
Вот и сейчас она увидела, как он идет голый по пояс, в выцветших шортах с бурыми медведями. Она предположила, что у него на шее висит компас, и она даже готова была поклясться, несмотря на темноту, что компас блестит, как медальон. Ее удивило, что он несет незажженную лампу. Не столько даже, что лампа не зажжена, сколько то, что он при этом поднял ее и несет над головой.
Яфет остановился у воды и поставил лампу на землю. Казалось, что он всматривается в даль, прикидывая расстояние. Он вошел в море со стороны старого причала.
«Мейфлауэр» бился о причал, словно хотел отвязаться.
Валерии показалось, что Яфет запрыгивает в лодку быстрым и точным движением. Очень аккуратно он вставил весла в уключины и начал грести, как всегда, легко и ловко.
И Валерия ясно осознала, что что-то навсегда изменилось, что какая-то глава заканчивается в темноте октябрьской ночи.
Каким-то будущим утром в Верхнем Вест-Сайде она запишет в своей тетрадке, что часы без стрелок пробили ровно семь раз, и пояснит, что таким образом они оповещали как минимум о двух важных событиях.
Что было не семь часов, ни утра, ни вечера.
И что еще было долго до рассвета.
Валерия посмотрит в окно на снег, кружащийся над Риверсайд-Драйв, над Гудзоном, а потом пойдет к музыкальному центру и поставит диск. И зазвучит неповторимый голос Элмора Джеймса.
Так, под этот голос, она приготовится перейти к следующей главе одним снежным зимним утром, до которого в дни циклона «Кэтрин» остается еще тридцать лет.
Присутствие Бога
Или наступит на ногу в метро?
У. X. Оден. О, скажите мне правду о ней
Когда она в свои двадцать лет впервые окажется на Таймс-Сквер, она почувствует восторг. Уверенность в том, что приехала в нужное место в нужное время. В место, которое ей было необходимо и которое всегда ей принадлежало, хоть она об этом и не догадывалась. Тогда она сможет, перефразировав слова Симоны де Бовуар о Париже, сказать: «В тот день, когда я приеду в Нью-Йорк, я почувствую себя свободной»
Она будет то и дело застывать от изумления, но это не заставит ее чувствовать себя чужой. И тем более беззащитной. Совсем наоборот.
Валерия родилась в Гаване, и ничто не сможет изменить этот факт. Но именно Нью-Йорк был по-настоящему ее городом. Именно здесь она сможет понять и принять себя такой, какой всегда была. Улицы Нью-Йорка будут принадлежать ей, потому что человеку должно принадлежать то, что так или иначе заставляет раскрыться его сущность.
Нужно ли пояснять, что Гавана никогда ей не принадлежала, что улицы Гаваны ей всегда были безразличны? Что ни дом, ни море перед домом она никогда не чувствовала своими?
Ей будет сорок восемь лет, почти сорок девять, когда она решит рассказать эту историю. И она будет уроженкой Гаваны, которая давно превратилась в жительницу Нью-Йорка. И она будет чувствовать себя в безопасности в своем убежище на Манхэттене. Естественно, Валерии часто будет страшно, и страх этот будет связан с вещами, оставшимися в прошлом и существующими в настоящем, которое пока что только будущее. И она не будет знать, до какой степени все уже будет содержаться в прошлом.
Как бы то ни было, она почувствует себя обязанной писать. Правда ли, как утверждает автор «Александрийского квартета»[24], что пишут, чтобы вновь обрести утраченную невинность?
Он услышал крик, и его передернуло, как будто кто-то встряхнул его за плечи, и от этого он проснулся. А значит, крик должен был быть настоящим, и за плечи его трясли наяву и крепко.
Немой Болтун был счастлив во сне, потому что умел спать. Он любил исчезать, и во сне это ему удавалось. Просыпаться он тоже любил. И любил растягивать эти чудесные мгновения засыпания и пробуждения.
В момент засыпания все могло быть достаточно просто: чувство радости, как будто ты приподнимаешься над кроватью, зависаешь в воздухе, а потом летишь и через несколько секунд проваливаешься в никуда.
В пробуждении было другое очарование, не похожее ни на полет, ни на приземление. Суть его заключалась скорее в особом видении окружающего мира. Комнаты, например, которая проявлялась словно в тумане, как часть сновидения. Ему нравилось смотреть на комнату сквозь москитную сетку. Он никогда не просыпался ранним утром, а если просыпался, ему казалось, что он спит и видит сон. Москитная сетка скрадывала и деформировала реальность, становясь таинственной гранью между сном и явью. А самым замечательным, безусловно, был тот факт, что, когда он открывал глаза, он не помнил о москитной сетке, и поэтому то, что являлось его глазам, и было для него реальностью, причем именно такой, какой, как он полагал (если он что-нибудь полагал в этот час), она Должна быть: смазанной, с размытыми очертаниями.
Он вытянул руку, чтобы убедиться в том, что между комнатой и ним натянута пожелтевшая от старости, плотно заправленная между матрацем и рамой москитная сетка. Из этого несложно было заключить, что никто не влезал к нему в кровать и не тряс за плечи. И потом, кто, если никого нет? Окна были закрыты. Кровать Яфета, как обычно, пуста. Слышен был только шум ветра и моря, как будто дом, наконец, поддался их натиску и погрузился в морскую пучину. Но не стоило тревожиться. Когда живешь так близко к морю, не стоит удивляться, что иногда на рассвете кажется, будто дом за ночь погрузился под воду.
