Книга Огненное евангелие - Мишель Фейбер

— Ну, не знаю, мистер Гриппин. В реальной жизни, в Нью-Йорке, если у вас дома лежат документы исключительной ценности и вы уезжаете с чтениями по городам и весям, можете не сомневаться, найдется немало людей, которые постараются залезть к вам в дом, чтобы их украсть.

— Не забывайте, что я живу в Канаде.

— При всем уважении, мистер Гриппин, канадское гражданство — это не оберег от всех неприятностей.

В этот момент фоновая музыка, запущенная в книжном магазине, оборвалась на полуслове. Из динамиков послышалась живая атмосфера зала, где множество людей перешептывались, сопели, ерзали на стульях и все такое прочее. Сладкий голос, который не ассоциировался у Тео ни с кем из тех, кому он был представлен, произнес:

— Спасибо за терпение. Пожалуйста, проверьте, выключены ли ваши мобильные телефоны. Наступает поистине важный момент. В издательском деле было не так много случаев, когда бы книга… — ну и так далее. Тео внимал этой риторике так, будто она не имела к нему никакого отношения, будто он по ошибке решил, что это надо бы послушать.

Эльф сделал к нему шаг и вскинул свою человекоподобную руку. Тео дернулся, но тип просто глянул на часы.

— Шоутайм, — объявил он.

ДЕЯНИЯ

Пусть никто не говорит, что, когда пришел час распятия, Спаситель проявил малодушие. Ибо, увы, такие разговоры были. Симон из Капернаума[9], когда-то самый ревностный из учеников, а ныне потаскун и пьяница, рассказывает всем, кто готов его выслушать, что Иисус умер, как последний изгой, как трусливый разбойник, да просто как домашний скот, без чести и достоинства. Интересно, с каким достоинством принял бы смерть сам Симон в подобных обстоятельствах, спросит кто-то. Только не я. Господь учил нас любить наших врагов. И как же досадно, что Симон, которому пристало быть горящим маяком для нашего узкого круга, стал нашим врагом и только и желает, чтобы наш фитиль погас и мы остались в темноте.

Но довольно о Симоне. Вы просили меня рассказать о последних днях нашего Спасителя, а вместо этого я трачу слова на человека, который проливает на себя дешевое вино и якшается с блудницами. И вовсе не так, как это делал Господь, чтоб вы понимали! Это поведение свиньи. Но хватит о Симоне и его грязных нападках на Спасителя.

Проявление малодушия перед лицом тяжелых увечий — это не простой вопрос. Дух может явить храбрость, а тело слабость. Или, лучше сказать, тело может действовать, не руководствуясь соображениями смелости или слабости, просто действовать. Когда солдаты схватили нашего возлюбленного Иисуса за запястья, чтобы уложить на крест, а над ним склонился человек с молотком. Господь закричал и прижал руки к телу, как ребенок, которого мать щекочет за бока. Это не было малодушием. Так плоть откликается на провокацию.

Я прошу вас, братья и сестры, представить себе, как к вашему нежному запястью подносят железный гвоздь, и вы понимаете, что сейчас молоток вгонит его в вашу плоть и кости. Кто из нас не содрогнется? Кто из нас будет спокойно лежать со словами: Делай, что должен?

В саду, где я впервые увидел Его, наш возлюбленный Иисус принес себя в жертву, и это был акт высшей смелости. Я своими глазами видел, как Творец вселенной отдал себя на поругание. Симон снова и снова спрашивает: Почему не было явлено чудо? На что я говорю: Можно ли желать большего чуда, чем то, что Творец всего сущего, приняв земное обличье, отдает себя на заклание? Не странно ли, что Симон, которому было даровано право быть каждодневно рядом с Иисусом, есть, ходить и сидеть рядом с Ним, так что в его уши, в уши Симона, Иисус непосредственно вкладывал свои мудрые речения, так ничего и не понял? А я, который был в присутствии Спасителя лишь дважды и у которого даже двух полноценных ушей-то нет, все понял? Но довольно о Симоне.

Солдаты коленями прижали руки Господа и привязали их к поперечине. Затем они вогнали гвозди в кисти нашего возлюбленного Иисуса. Он закричал; из-под гвоздей ударили красные фонтаны. Солдаты спешили закончить свою работу, чтобы поднять раненые кисти Спасителя по-над сердцем и таким образом лишить Его милости умереть от потери крови. Толпа встретила солдат ликованием, когда основание креста вошло в лунку. Простите их, друзья мои. Они не испытывали ненависти к Иисусу. Как и к другим людям, которых истязали в тот день.

Братья и сестры, вам не довелось быть свидетелями распятия, и я молюсь о том, чтобы и впредь не пришлось, ибо эта ужасная картина порождает страсти, которые невозможно объяснить. Скажу одно: есть некая радость в том, когда ты видишь трудную работу исполненной. Два тяжелых поперечных бруса лежат на земле, а на них тяжелый мужчина (Иисус был роста умеренного, но не худой); поэтому с поднятием креста поднимаются и сомнения в душе: а справятся ли солдаты с задачей? Видя, как они надрываются, ты забываешь об их подлой затее и хочешь им пособить в трудном деле. Солдаты стонут, лица их делаются красными от натуги, тяжелый крест заваливается, и многие мужчины в толпе невольно подаются вперед, готовые подставить плечо и принять на себя часть ноши. Да и женщины тоже.

Братья и сестры, мне напомнили о вопросе, кто из учеников находился там в тот день. Ответить на него не просто. Во-первых, потому, что распинание на кресте растягивается не на один день; это не столько казнь, сколько пытка, и с наступлением ночи в лучшем случае умирает один приговоренный. В первый день собирается больше всего народу, а дальше с каждым днем все меньше людей приходит посмотреть, насколько приблизился час смерти. Во-вторых, когда я пришел на Голгофу, я не знал в лицо никого из учеников, кроме Иуды и, может быть, еще одного-двоих, виденных в Гефсиманском саду при слабом освещении. Мне кажется, я бы вспомнил человека, отсекшего мне ухо, но с тех пор я его не видел.

Поэтому определенно я могу сказать лишь о женщинах, которых уже знал как жен и дочерей старейшин храма. Шесть или семь из них жались друг к дружке на Голгофе. Ребекка и Ависага, о которых вы знаете из предыдущих моих писем, и другие родственницы старейшин, включая дочь самого Каиафы.

Как же я их презирал всего неделей ранее! Помню, как Каиафа обсуждал со мной опасное легкомыслие женщин, подпавших под обаяние неотесанного пророка из Капернаума. Мы уподобляли Иисуса бешеному псу с текущей слюной, который заразил бешенством свою первую жертву, а дальше зараза пошла гулять от дуреχи к дурехе, от одной пустой головы к другой. Точнее, от дыры к дыре, сказал Каиафа, и я загоготал, как придурочный. Я весь дрожал от удовольствия, что удостоился посмеяться над шуткой первосвященника храма! Я хохотал бы еще громче, осмелься кто-нибудь тогда мне предсказать, что не пройдет и недели, как я подхвачу ту же заразу, что и эти женщины! Какая сладкая зараза! Пусть она распространяется из уст в уста и от сердца к сердцу, пока эта болезнь не поразит весь мир!

Но возвращаюсь к своему рассказу. Последовательницы Иисуса пришли на Голгофу, объединенные общей печалью. Дочь Каиафы была, как всегда, необыкновенно хороша, даже в слезах. Кого-то плач превращает в дурнушек, а кого-то нет. Но я отвлекся, простите. Как я уже объяснил, я не могу точно ответить на вопрос об учениках. Можно не сомневаться, что там был Симон; мы вправе за многое его осуждать, но не за это. Иаков и Андрей, как вы знаете, сделались моими друзьями в последующие недели и месяцы. Они оба клянутся, что были там, но я готов усомниться, как ни горько в этом признаваться, ведь они всем сердцем любили нашего Спасителя. Дело в том, что их воспоминания расходятся в деталях с тем, что я видел своими глазами. Поэтому ограничусь следующим: если они и были с нами, то совсем недолго.