Книга Огненное евангелие - Мишель Фейбер

И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей.

Иоанн из Патмоса[1]

Куратор музея распахнул очередную старинную дверь, и, словно по команде, с нее сорвалась львиная голова. Большая каменная голова, высеченная в незапамятные времена, обрушилась на пол. Брызнули осколки керамической плитки. Голова докатилась до левой лапы и замерла с разинутой пастью и отбитыми передними клыками, свирепо уставившись в мозаичный потолок.

— Невероятно, — сказал Тео, чувствуя, что ситуация требует экспрессивного выражения.

— В порядке вещей, — мрачно отозвался куратор. — Мародеры хотели прихватить и эту голову. В ход пошли топоры, лом, даже огнестрельное оружие. Кто-то выстрелил в львиную шею и после рикошета получил пулевое ранение в ногу. Его дружков это только повеселило. В результате они переключились на другой экспонат.

Тео вошел в оголенный зал с опущенными глазами, словно склоняя голову перед безмерной печалью Аллаха в этом оскверненном святилище, а может, просто восхищаясь затейливым орнаментом. На самом деле его взгляд искал следы крови. Здесь, помимо случайного ранения, были и убийства. Но с тех пор полы здесь подмели и протерли. Правда, недостаточно тщательно. Здесь и там поблескивало стекло, валялись осколки глиняной посуды, какие-то лоскуты.

Куратору тоже досталось в этой передряге. В самом центре наспех сделанной повязки на лбу, больше похожей на подгузник, виднелось розоватое пятно крови, никак не сочетавшееся с темно-серым двубортным костюмом, дорогими туфлями и очень смуглым лицом. Зачем бинтоваться допотопным подгузником, когда можно наложить пару швов и заклеить рану бактерицидным пластырем?

«Выпендривается», — подумал Тео, понимая, что это в высшей степени немилосердно.

Перед ним настоящая жертва, сомневаться не приходится. Но существует тонкая грань между жертвой трагических обстоятельств и прирожденным неудачником. Прирожденные неудачники вызывают раздражение: бродят с видом побитой собаки и нелепой повязкой на голове. Они притягивают беду, и не столь уж важно, идет война или нет, нимб незаслуженного страдания в результате им обеспечен. В кураторе Тео сразу заподозрил человека этого сорта. Великая несправедливость войны и окровавленная повязка на голове придали ему статус мученика, и он старательно играл свою роль. Меланхолическая обреченность, которую газетчики любят описывать как «тихое достоинство», сквозила в каждом его слове, в каждом жесте.

«Не я, черт возьми, испоганил твою страну», — подумал Тео, и ему сразу сделалось совестно, хотя это была истинная правда. Он был лингвистом-исследователем из торонтского Института классических языков, а не каким-то бравым янки из захолустья. К тому же не американцы, а сами иракцы разграбили музей.

— Здесь лежали рукописи Оттоманской империи, — куратор говорил скорбно тихим монотонным голосом. — У нас были свитки эпохи династии Аббасидов. У нас было издание Корана 1787 года с пометками Екатерины Великой.

— Весьма печально, — сказал Тео.

— У нас была глиняная табличка из Урюка, одного из важнейших городов Месопотамии, с еще не расшифрованными руническими письменами.

— Трагично, — сказал Тео. А про себя подумал: «Только не надо мне рассказывать о значении Урюка. Я не вчера родился». И почему, спрашивается, он упрямо говорит по- английски, хотя Тео приветствовал его по телефону на безукоризненном арабском? Этот тип как будто желает подчеркнуть свою униженность в захваченной стране.

— У нас были брачные контракты седьмого века до нашей эры, — продолжал свою литанию куратор, подняв голову, отчего повязка сзади заломилась за воротничок. — Времен Сеннакериба.

— Ужасно, — сказал Тео. У него было нехорошее предчувствие: если не перехватить инициативу, то куратор наверняка напомнит ему о том, что Ирак — это колыбель цивилизации и что он был мирным плавильным котлом знаний и терпимости, еще когда большинство других народов находились в стадии варварского младенчества, бла-бла-бла. Все так, но Тео был не расположен выслушивать это от меланхоличного коротышки с подгузником на голове. — Послушайте, мистер Мухибб. Если это не слишком… э… резко с моей стороны… может, мы сосредоточимся на том, что у вас еще есть? В конце концов, именно поэтому я здесь.

— Они унесли все, все, — стенал куратор, заламывая руки. — Здесь не осталось ничего, что мародеры посчитали бы стоящим их внимания.

Тео вздохнул. Он привык к подобным протестам. Это были своего рода заклинания, рассчитанные на случайных свидетелей, в чьих головах могли зреть планы новых налетов. Чтобы выяснить, какие ценности спасены, какие экспонаты унесены в подвал или заблаговременно припрятаны музейными ра- ботинками у себя дома, посетитель должен завоевать доверие куратора, а это многочасовые разговоры и застолье с выпивкой, вот тогда правда начнет выходить наружу, один раритет за другим, и под конец Тео сможет еще раз вернуться к щедрому предложению своего института. Но он не был уверен, что у него хватит терпения пройти через эту тягомотину. Во-первых, он пытался похудеть, а обильный арабский ужин с множеством блюд никак не поспособствует уменьшению живота. К тому же первоначальное намерение завязать приятельские отношения с иностранными коллегами неожиданно утратило былой пыл. Каких-то сорок пять минут назад подружка сообщила ему по мобильному телефону, что ей нужно личное пространство, чтобы разобраться со своими жизненными приоритетами. Главным ее приоритетом, подозревал он, был атлетичный красавчик Роберт, фотографирующий живую природу.

— В пятницу я уже буду в Торонто, — ответил он ей, поджариваясь в мосульской пробке по пути в музей.

— Мне нужно мое пространство сейчас, — возразила она.

— Погоди… я-то чем тебе мешаю? — сказал он. — Я тут, ты там, совершенно одна. По крайней мере, хотелось бы так думать…

— Я хочу, чтобы ты понял. Когда ты вернешься, все может измениться.

— Все?

— Между нами.

— Тогда… зачем интриговать? Скажи сразу. — «Валяй, — подумал он про себя. — Говори прямо: зачем мне полнеющий академический сухарь, когда у меня есть поджарый фотограф, гоняющийся за гребаными антилопами?»

— Мне нечего сказать, кроме того, что мне нужно мое пространство, вот и все.