Книга Незаметная вещь - Валерий Панюшкин

И вот однажды на рассвете, когда на конюшне никого не было, дедушка мой забил буланому донцу под подкову длинный и острый камешек. Со знанием дела забил: так, что конь под майором вышел на плац уверенным и собранным галопом, но через час захромал. Майор против обыкновения даже и не накричал в тот день на дедушку, что, дескать, лошадь хромает. Камешек под подковой казался случайностью. Так бывает. Бывает, что лошади расковываются и что под подкову попадают камешки. Майор госбезопасности просто велел конюху вычистить донскому жеребцу копыта и перековать.

Позвали коваля. Коваль был человеком пожилым и опытным. Он долго стоял рядом с лошадью, скрючившись и положив лошадиное копыто себе на колени. Рассматривал. Подкова была ничуть не деформирована. Копыто ничуть не слоилось. Гвозди ничуть не расшатались. А камешек под подкову был загнан так, что его совсем не было видно снаружи – заподлицо бы загнан, как не может быть, если это просто случайность.

Дедушка же мой стоял рядом и понимал, что коваль понимает – лошадь испорчена намеренно и некому было испортить лошадь, кроме молодого конюха. В дедушкиной голове калейдоскопом перебирались истории про вредителей: отравляют колодцы… ломают железнодорожные пути… неправильно лечили товарища Фрунзе… Молодой конюх вдруг понял, что и он теперь вредитель, и ничего не стоит ковалю на него указать со знанием дела.

Но видел же коваль рваные лошадиные бока. И рваные губы видел. И истерзанный камчой круп коня, и плечи. И был коваль старорежимной закваски, земляной человек с седой бородой и усами. В усы и усмехался, расчищая копыто и прилаживая новую подкову. И ничего не сказал. Пожалел. То ли глупого пацана конюха, то ли животину, то ли обоих вместе.

Ближе к вечеру, когда сам майор явился посмотреть, перекован ли конь, коваль нараспев сказал майору:

«Тяжелый вы, товарищ майор, перетруживаются под вами кони. Вы бы ездили впеременку на разных».

С тех пор жестокий майор госбезопасности стал ездить на разных лошадях попеременно, и конюх заботился чередовать коней для майора так, чтобы раны у лошадей успевали подживать.

Прекрасная невидимка

Петербурженок и москвичек сравнивают так же часто, как Петербург и Москву. Как ночь и день, зиму и лето, собаку и кошку. Путина и Ельцина, «Тайд» и «Ариэль», Гора и Буша, мини и макси. Бессмысленное сравнение. Все вышеперечисленное друг от друга ничем не отличается. Кроме, разве что, одной какой-нибудь мелочи. Той самой, за которую можно или нельзя полюбить.

К тридцати годам для всякого сколько-нибудь внимательного мужчины почти уж не остается завораживающих женских тайн. Я знаю, например, что порывистость и независимость красавицы создается за какой-нибудь час в парикмахерской «Жак Дессанж». И знаю, сколько эта независимость стоит.

Наоборот, трогательная овечья покорность прекрасно нахлобучивается на женщину в придачу к костюмчику от Тома Клайма. Поэтому в Тома Клайма естественный отбор заставляет одеваться секретарш.

Многие мои знакомые встречают где-нибудь в гостях или на работе платье от Демилимейстер в сочетании с заколкой от Картье и влюбляются в них. Дарят им еще, скажем, шубу от Фенди и удивляются, куда делась любовь на следующее утро, когда Демилимейстер висит на спинке стула, Картье валяется где-то в простынях, а Фенди ждет у входа.

В Москве и Петербурге одни и те же бутики. В них продаются одни и те же марки. Так что москвичка, обладающая деньгами и вкусом, ничем не отличается от петербурженки, обладающей вкусом и деньгами.

Говорят, петербурженка бледна и печальна. Глупости. Я знавал много веселых щекастых петербурженок и еще больше бледных печальных москвичек. Говорят, петербурженка скромна, а москвичка нагловата. Бывает, но не обязательно. Говорят…

Но все глупости! Просто в Петербурге холоднее и меньше света. Поэтому, когда я был влюбчивым студентом, то приезжал в гости к петербургским девушкам на разваливающемся трамвае, и между двумя остановками наступала ночь, и подъезд (парадная) был темен, и лестничные ступени крошились под ногами. А девушка, что отворяла мне дверь, обязательно носила длинную шерстяную кофту на голое тело. И пока девушка обнимала меня, я не успевал разглядеть ее лица.

В Москве я ехал на метро по ярким станциям с расставленными в шахматном порядке матросами революции. На улицах горели фонари и в родительном падеже призывная надпись «колбасы». В подъезде (именно подъезде) передавала что-то азбукой Морзе люминесцентная лампа. А девушка, открывающая дверь, была одета даже зимой в лифчик без кофточки, словно циркачка.

Ну и что, что я теперь езжу не на трамвае, а на такси? Все равно в Петербурге мало света, а в Москве много. Даже белые петербургские ночи тусклее московских желтых. Поэтому, никуда не денешься, петербурженка тактильней. А москвичка – заметней.

Что я помню? Ну, например, тоненькую жилку на запястье. У одной головокружительной москвички – небесно голубую под прозрачной кожей. У не менее головокружительной петербурженки – теплую и бешено трепещущую под моими пальцами.

Вот об этом и речь. Москвичек, в которых я был влюблен, помнят мои глаза. Петербурженок, в которых я был влюблен, – кончики пальцев.

Только не думайте, будто мои глаза помнят красоту и безупречность линий. Красота, еще раз повторяю, продается в модных магазинах и вылепляется в косметических салонах. Это, даже если очень дорогая, то штамповка. Мои глаза помнят, наоборот, щемящее уродство любимых девушек, неожиданную безвкусицу. Я никогда не забуду, как одна восхитительная голубоглазая брюнетка в Москве надела как-то раз для прогулки со мною клетчатую юбку с полосатой блузкой. Боже мой, как я мучился. Я испытывал чувство сродни сладкой боли, какую доставляешь себе, случайно воткнув зубочистку в десну. Я думал и до сих пор думаю, как могло получиться, что попугайский наряд возлюбленной не уменьшал в моих глазах ее привлекательности, а, наоборот, увеличивал во сто крат. Я не помню ее имени. Я не помню, где мы с ней познакомились и как расстались. Но я помню эту юбку и эту блузку, черные волосы и голубые глаза.

Другой раз, но уже в Петербурге, с девушкой, лицо которой, сколько ни тереби память, не проявляется из напущенного Мнемозиной тумана, я шел по улице за руку, и была зима. Нам было холодно. Я умирал от того, какие у нее крохотные и гладкие ногти, и от того, как ни в какие ворота не лезет на фоне таких ногтей шершавая, как наждак, кожа на ее руках. Такие уж в Петербурге зимы. Не поможет никакой крем. Цыпки образуются за две секунды, пока барышня достает, например, кошелек из сумочки.

Как ее звали? Куда она потом делась? Не помню, хоть убей. Помню только гладкие ногти и шершавые пясти. И готов хоть сейчас узнать на ощупь из миллиона, несмотря на то, что прошло десять лет и девушка, наверняка, уехала в какую-нибудь чужую северную страну типа Финляндии или Дании.

Все дело в безвкусице. Вкус для москвичек, петербурженок, римлянок, парижанок – один и тот же. Безвкусица разная.

Как-то раз летним вечером я сидел в уличном кафе у московской консерватории и пил пиво. Люди шли на концерт. Много людей, обладающих достаточным вкусом, чтобы слушать Малера. Они старались одеться красиво. Большинство женщин носили люрекс на платье и длинные какие-то балахоны для создания той красоты, которую считают красотой в Турции.