Книга На синей комете - Розмари Уэллс

— Пожалуйте сюда, молодой человек, — сказал швейцар и усадил меня напротив Голландца.

Плотная белоснежная скатерть, тяжёлые серебряные ножи и вилки. На тарелочке прямо передо мной лежала — нет, стояла! — свёрнутая конусом полотняная салфетка с вышитыми на ней переплетёнными буквами Л, Р и А, первыми буквами названия Линия «Рок-Айленд». Сверху на неё был надет рождественский веночек. Швейцар снял веночек, встряхнул и расправил салфетку и ловким движением повязал её мне на шею. Затем с улыбкой вручил мне меню.

В ресторане было полно народу. Интересно, как они тут оказались? Неведомо как и откуда — вроде меня? Или, как положено нормальным пассажирам, приехали из дома на вокзал на «фордах» и «кадиллаках»? Выяснить это не представлялось возможным, но потерянных и озадаченных лиц вокруг я не заметил. Похоже, у всех всё нормально.

Довольный Голландец попивал кофе и листал вчерашнюю вечернюю газету «Дневник Де-Мойна». Надолго его внимание привлекли только новости спорта. Он читал, поигрывая серебряным ножиком.

— Здешние ложки-вилки и ножи нарочно делают такими тяжёлыми, — заговорил он. И вдруг спросил: — Знаешь почему? Чтобы пассажирам, которые норовят прихватить что-нибудь с собой из вагона, не пришло в голову красть столовое серебро… Итак, ковбой, что ты желаешь на завтрак?

Я заглянул в меню.

— Наверно… манную кашу.

Дешевле манной каши в этом меню ничего не было. А у меня имелся только один доллар — папин доллар, присланный на Рождество. Но меня терзал такой голод, что я мог съесть кашу вместе с тарелкой.

Голландец поморщился.

— Неужели ты любишь манную кашу?

— Терпеть не могу. Но тётя Кармен заставляет. Каждое утро. Не отвертишься.

Я вынул из кошелька помятый доллар, разгладил и положил на край стола.

Голландец заказал ветчину и пресные вафли. Это такие оладьи из вафельницы. Заказал для нас обоих! Такой роскошью у тёти Кармен даже не пахло.

— Спрячь свой доллар, — велел Голландец. — Я угощаю.

— Знаешь, ты так похож на киноактёра, — восхищённо сказал я. — Прямо не верится, что я сижу рядом и запросто с тобой разговариваю.

— Вряд ли меня возьмут в Голливуд, ковбой. Скорее всего, они скажут: «Гуляй, братец, отсюда. Ты не нашего поля ягода. Возвращайся на Средний Запад». — Он передал мне газетный вкладыш с комиксами.

Официант принёс еду. Я расправился с оладьями и ветчиной в мгновение ока — как голодный иммигрант из далёких стран. Помню, так — всё подряд, что давали, — ел мальчик из Армении, сидевший возле ящика для подаяний на ступенях церкви Пресвятой Святой Девы Марии Скорбящей у нас в Кейро.

Голландец оставил себе спортивный блок, а остальную часть газеты отложил — первой страницей вверх. И я тут же увидел на ней кричащий заголовок. И собственную фотографию! Придвинув газету, я прочитал всё, с начала до конца.

ТРОЙНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ! УБИЙСТВО! ОГРАБЛЕНИЕ! ПОХИЩЕНИЕ!

24 декабря 1931 года. Сегодня, около пяти часов дня, банда грабителей ворвалась в здание Первого национального банка, расположенного на пересечении Вашингтон-авеню и Центральной улицы в городе Кейро, штат Иллинойс. При нападении от выстрела бандитов погиб ночной сторож, Харольд К. Эплгейт, — он умер мгновенно. Из сейфов банка украдено 50 000 долларов. На след грабителей полиция пока не вышла. Возможно, грабители взяли в заложники мальчика, который посещал банк в вечерние часы, после закрытия, так как в вестибюле банка к Рождеству выставили действующий макет железных дорог с поездами. Кармен С. Огилви, тётя пропавшего ребенка, проживающая в доме 41 по улице Фремонт в Кейро, обратилась в полицию в 19.00. Ранец и пальто мальчика были найдены в вестибюле банка. Есть подозрение, что мальчик был похищен, так как оказался свидетелем преступления. Имя ребенка: Оскар Огилви. Возраст: 11 лет. Волосы рыжие, на лице веснушки. Если вы располагаете информацией, имеющей отношение к данному преступлению, просьба обратиться в любое отделение ФБР.

Мистер Эплгейт погиб! Не может быть! Это какая-то ошибка!

Где, интересно, они раздобыли мою школьную фотографию? Рубашка в клетку, застёгнутая доверху, улыбка до ушей, россыпь веснушек, вихор надо лбом. Ну и рожа! Хорошо бы Голландец не узнал.

Он посмотрел на меня поверх газеты. Читал? Не читал? Читал — не читал?

— Эй, друг, ты себя нормально чувствуешь? Уж прости, но видок у тебя какой-то кривой.

— Разве?

— Оскар, послушай, я много лет работаю спасателем — все годы, что учусь в колледже. Спас кучу утопающих. У тебя лицо такого цвета, будто ты выхлебал полбассейна.

— Я бы рассказал… Но ты не поверишь… — промямлил я.

— Если я, по-твоему, еду в Голливуд, то готов поверить даже в сказку, — сказал Голландец и допил кофе. — Рискни, расскажи.

Подошёл официант с кофейником и наполнил его чашку снова. Голландец заткнул салфетку за ворот и принялся за еду.

Я колебался. Я же о нём ничего не знаю. Совсем ничего. Он просто попутчик. Как говорит тётя Кармен, «первый встречный-поперечный». Зато папа говорит: «Если у человека крепкое рукопожатие и он смотрит тебе в глаза, ему обычно можно доверять. Только проверь, не политик ли он. С политиками надо держать ухо востро». Голландец всегда смотрит прямо, глаз не отводит. И руку мне крепко пожал, когда знакомился…

— А ты, случайно, не политик? — спросил я, следуя папиному совету.

— Упаси боже![10]Ну же, Оскар. Рассказывай. Что с тобой случилось? Как ты попал в этот поезд?

Терять мне было нечего.

— Знаешь, наверно, я умер, — ответил я. — И попал на небеса.

Поезд накренился на повороте, и я придержал тарелку, чтобы она не сползла со стола. На тарелке ничего не было, я давно всё съел. Хм… Разве покойники едят оладьи? И ветчину? И вообще, мне всё ещё хочется есть. Может, я всё-таки не покойник?

Голландец полил свои оладьи сиропом из миниатюрного графинчика с надписью Линия «Рок-Айленд».

— Умер? В одиннадцать лет? — Он рассуждал серьезно и не требовал отправить меня в сумасшедший дом. — Оскар, я гарантирую, что ничего подобного с тобой не произошло. Ты вполне живой. Если, конечно, этот скорый поезд не идёт прямиком в рай. — Он указал вилкой за окно, и я перевёл взгляд на пролетающий мимо пейзаж.

Мы как раз проезжали станцию под названием «Ист-Либби». На платформе стоял фермер: руки в карманах широкого комбинезона, лицо морщинистое, потемневшее от солнца. Он смотрел куда-то вдаль, куда уходили рельсы. Возле его ног, на платформе, лежало старое запылённое седло. Миг — и фермер исчез. Остался в прошлом. Время и пространство, — вспомнил я. — Время и пространство — это единое целое. Как же зовут того профессора, который до этого додумался?