Книга Другая осень - Валерий Михайлович Воскобойников

Розалия. — Два дня уже проучился.

А я не знал, о чём рассказывать.

— С кем-нибудь подружился? Поручение дали?

— Это не так просто, — ответил за меня папа.

— А девочку? Ты узнал, как зовут девочку, с которой сидишь?

— Коробицына.

— Коробицына? — удивился папа. — Знакомая фамилия.

— Ты так и зовёшь её — Коробицына? — спросила мама.

— Я с ней не разговариваю.

— Уже успели поссориться! — испугалась тётя Розалия.

— Она молчит целый день, и я тоже. А так — нет, не ссорились.

— И ты тоже молчал? Два дня промолчал? — удивилась мама.

— По-видимому, их учитель применяет верные методы педагогики, — сказала тётя Розалия.

Папа говорит, что у тёти такая любовь — к умным словам.

* * *

Сегодня после уроков ко мне подошли ученики Чистяков и Четвериков. Они ходили вместе всё время и по коридору, и в буфет, и даже в уборную.

А сегодня они подошли ко мне.

— Слушай, ты чего один? — сказали они. — Поехали с нами.

— Куда?

— А куда попало, — сказал Чистяков.

— Тенц-бемц, куда поедем, туда и приедем, — сказал Четвериков.

Я так никогда в жизни не ездил, чтоб ехать и знать, что никуда не еду и ни за чем не еду, а просто так еду.

— Поехали на этом трамвае! Смотрите, какой трамвай! — закричал Чистяков на улице.

Трамвай был самый обыкновенный.

— Ты на водительницу посмотри! — хохотали Чистяков с Четвериковым.

В кабине сидела старая-престарая тётка. Курила трубку. Потом вынула трубку и пыхнула дымом.

Людей в вагоне было немного. Мы стали смотреть в окна.

— Давай считать военных, — предложил Чистяков. — Мы на той стороне, а ты — на этой. У кого больше.

Первым военным у меня был суворовец.

— А милицию? Милиционера тоже считай, — сказал мне сосед пассажир.

Трамвай дошёл до конца, и там начинался парк, сразу от остановки.

«Приглашаем на день здоровья, — висела на главных воротах афиша. — Беседы с врачами, медицинские викторины».

Людей почти не было в парке, а может быть, все праздновали своё здоровье и беседовали с врачами.

На дорожках лежали разноцветные листья. Жёлтые, красные. Мы шли, поддевали их ногами, и листья приятно шуршали.

Потом мы вышли к озеру.

Вся вода была гладкой и не двигалась. В озере отражались деревья, кусты, даже небо с облаками. Мы тоже отражались в озере.

У другого берега стояли лодки. Деревянный помост и пустые лодки. Лодочная станция.

— Пошли туда, — сказал Чистяков, — покатаемся.

Мы подошли к пристани, но от лодок нас прогнал сторож.

Мимо нас провела малыша молодая мама. Она шла к лодкам, вытянув руку с талончиком.

— А мы вас покатать можем! — крикнул ей Чистяков.

Мама остановилась.

— Разве вы умеете? — спросила она.

— Умеем! Мы умеем! — обрадовались Чистяков и Четвериков.

— Я не знаю… Вам ведь деньги надо платить?

— Не надо, мы за так.

Они вчетвером пошли на лодку, а я остался, потому что был лишним.

— Попросись, как мы, и догонишь нас, — сказал мне Чистяков.

Но я не мог, как они, просить.

Мимо несколько раз проходили матери с детьми, а я так и не предложил им: «Давайте я вас покатаю». Даже догнал одну старушку с мальчишкой-детсадником, чтобы предложить, но в последний момент свернул в сторону и притворился, что рассматриваю упавшие на землю листья.

Чистяков и Четвериков сидели на вёслах в своей лодке, а молодая мама на задней скамейке держала малыша.

А я ушёл под большое дерево и смотрел, как в ровной воде красиво всё отражается. Я смотрел долго и даже не заметил, сколько прошло времени. Потом я увидел Чистякова и Четверикова. Они как раз выходили из лодки.

— Я мозоли, тенц-бемц, натёр, — сказал Четвериков, — во как мы много катались.

Мы ещё походили вдоль берега.

Около воды лежали белые камни большой кучей. Мы стали кидать камни, кто дальше.

— Я кину, тенц-бемц, это уж кину, — сказал Четвериков. — Я с разбегу буду кидать.

Он разбежался и не успел остановиться. Прямо с камнем он влетел в воду. И встал там, в озере. У него и брюки стали мокрыми, и лицо он себе всё забрызгал. Он стоял по колено в воде и смеялся.

— Тону! Ой, спасите, тону! — кричал он, смеясь.

Мы вытащили его за руки.

На асфальте за Четвериковым оставались мокрые следы. До самого выхода из парка шла за ним мокрая дорожка.

У выхода стоял автомат с газированной водой. Он был, наверно, испорчен. За одну копейку наливал уйму газированной воды, целое ведро, и никак не мог остановиться. А сироп не лил. Но вода и без сиропа была вкусной.

Мы ехали назад в том же трамвае. Та же водительница пожилая курила свою трубку и объявляла басом остановки.

Мы гуляли, а она успела сводить трамвай до другого конца и вернуться к нам.

* * *

Утром по дороге в школу я решил, что заговорю сегодня с Коробицыной сам. Смешно, сидим рядом на всех уроках, кроме физкультуры, и не сказали ни слова. Она, как увидит мой взгляд, так сразу отводит глаза в сторону и молчит. И я тоже почему-то сразу прячу глаза.

Сегодня уже я обязательно заговорю, решил я. Приду и заговорю.

— Привет, — скажу, — я тебя видел вчера.

Она заинтересуется сразу, где это я её видел. Вот и разговоримся.

Когда я вошёл в класс, она уже сидела на своём месте. И я забыл, что надо заговорить с ней, потому что ожидал, что она придёт после меня. И мы опять стали молчать.

Но на первом уроке она сама вдруг написала записку. «Как вас зовут?» — вот что она написала.

Удивился я этой записке! За что она вдруг меня на «вы» назвала!

Но я ничего не сказал и написал: «Саша».

«А меня — Марина Коробицына», — ответила она.

Я промолчал. Тогда она ещё написала: «Вот мы и познакомились. Правда?»

«Странная какая!» — удивился я про себя. Но всё-таки кивнул головой в ответ.

На следующем уроке мы снова молчали. Я теперь совсем уж не знал, как с ней разговаривать. Не на «вы» же. Все удивятся, если я её «вы» назову. Подумают, издеваюсь. Мы ведь не англичане.

— Ты не обижаешь свою соседку? — спросили меня мама и тётя Розалия в гостинице. — Какая она из себя?

— Хорошая девочка, — сказал я. — Вежливая такая и умная.

— Ты её не обижай, — повторила мама.

* * *

После уроков класс оставили на сбор отряда.

— А мне на сборе можно сидеть? — спросил я председателя Носова.

— Конечно, нельзя. Примем, насидишься ещё.

Я вышел из