Книга Исландия - Александр Иличевский

Ещё я люблю вспоминать. На балконе мне в голову приходят разные воспоминания, значительные и не очень, но все словно не имеющие ко мне отношения. Например, недавно я вспоминал, как впервые оказался в Сан-Франциско. Первый человек, который заговорил со мной, был бездомным. Он ночевал на берегу океана, а я утром брёл по пляжу. Он стрельнул у меня сигарету, я дал две и спросил: кто вы? «I am a bum». Таков был мой первый урок английского. Я ходил по городу с распахнутыми глазами и на Ashbury Heights зашёл в мастерскую пирсинга, он тогда только входил в моду, и я стоял перед картой человеческого тела и читал описания, каких духов можно заклясть, если проткнуть себя в том или другом месте. А ещё я вспомнил, как там же, в Сан-Франциско, попал впервые на вечеринку, самую настоящую вечеринку, которую устраивала моя учительница английского, светлокудрая красавица Энни. Я пришёл, и мне сразу налили водки, сказали – пей, покажи, как русские умеют пить, и я не смог, и потом мне было так стыдно, что я не смог показать, как умеют пить русские, мне долго ещё было не по себе потом, хотя Энни тогда меня утешала и утешала. Но с тех пор, как я стал таким старым, что пустота внутри часто начала говорить мне: «Здравствуй!» – мне теперь не стыдно, не стыдно даже за то, что в той мастерской пирсинга я сделал себе обрезание – мне давно хотелось узнать, каково это библейское заклятие, и я узнал его сполна.

Айзек говорит: «Эка невидаль. Я тоже обрезан!» – и расставляет заново фигуры на доске, ожидая заработать себе ещё одну мою историю.

А ещё, рассказываю я Айзеку, как-то раз я принёс доставку девице, пытавшейся всучить мне неоплатный чек, и как она была соблазнительна, словно предлагая себя за пиццу, и какая психоделическая музыка загадочно играла в огромных колонках.

Айзек снова расставляет фигуры, и я вспоминаю, как после Сан-Франциско уехал в Алабаму. Я жил в Таскалусе и ходил в университетскую библиотеку, где читал книги на русском языке, много неведомых прекрасных книг…

И вновь мой черёд рассказывать историю. Это легенда о голубой верблюдице. Дело в том, что бедуины знают каждого верблюда в лицо, точно так же, как и каждый холм, каждый овражек в обширнейших своих пустынных владениях. Легенда о голубой верблюдице сообщает нам, что есть среди верблюдов некая каста, тщательно оберегаемая разведением, – это верблюдицы с высоким интеллектом, способные ориентироваться в пустыне. Голубые верблюдицы нужны бедуинам для различных целей (волшебное целительное молоко, матриархальные качества в стаде), в частности и для автономных действий. Рассмотреть лик пустыни на порядок сложнее, чем сквозь телескоп разобраться в карте звёздного неба. Процедура обучения начинается с создания верблюжьего рая: в определённом тайном месте, вне стойбища, за верблюдицей ухаживают как за принцессой – вдоволь кормят, поят, ласкают. Затем, когда она совершенно привыкнет к такому образу жизни, переходят с ней границу в обычном порядке пограничного контроля, не способного отличить одного верблюда от другого. На новом же месте, прежде чем отправить животное с грузом обратно, устраивают верблюжий ад: не поят, не кормят, бьют, и, когда ситуация становится невыносимой, опасной для жизни, верблюдица снаряжается в обратный путь. Такой самостоятельный, целеустремлённый транспорт пограничникам трудно перехватить, но, если они это и сделают, с бедуинов взятки гладки. Оказавшись наедине с пустыней, голубая верблюдица совершает чудо – она выбирается благополучно из ситуации затерянности, распутывает своим умом пути в пустыне, проламывается через границу и возвращается туда, где ей было хорошо. Мне кажется, эта легенда о голубой верблюдице описывает определённую метафизическую ситуацию, когда, не зная ни ада, ни рая, сдвинуться с места едва ли возможно.

А вот ещё одна история для Айзека. Однажды я ехал на поезде из Москвы в Симферополь. В те времена мы ездили в Крым несколько раз в году и никогда не покупали билетов – просто приходили на перрон перед отправлением и, протянув проводнику деньги, забирались на указанную им третью полку. Поезд трогался, и за окном сначала бесшумно, затем с мерным торжественным постукиванием колёс и наконец с напористой их дробью разворачивалась картина страны, знакомая ещё с незапамятного детства, столь празднично заворожённого сменой среднерусского пейзажа картинами юга, приметы которого душа выхватывала с жадностью. Лето на юге наступает раньше, и путешествие вдоль меридиана нарядно окрашено также и переменой во временах года, вот почему встреченные наконец за Курском пирамидальные тополя, их устремлённые в небо верхушки означали каникулярную радость движения к летней свободе. Я без труда часами смотрел неотрывно то в окно, то в книгу, не шевелясь, как и было велено проводниками, во избежание проблем с начальником поезда. В связи с этим целые сутки я ничего не ел, но в тот раз голод одолел, и пришлось выйти в Мелитополе за пирожками. Многие знают эту особенную вокзальную торговую толчею, возбуждённую переменой мест и желанием размяться. Как вдруг в какой-то момент по громкой связи было объявлено, что стоянка сокращена. Пассажиры кинулись от ларьков и разносчиков врассыпную по своим вагонам, я поспешил вместе со всеми, поезд уже тронулся, загремел по длине своего состава вагонными сцеплениями, и в те же секунды раздался неподалёку душераздирающий женский крик: «У-у-би-ли!» Толпа дёрнулась снова, разбежалась рывком, и в образовавшейся пустоте на моём пути возникло на асфальте тело человека, упавшего навзничь, вся грудь была залита кровью. Я отшатнулся, впрыгнул на подножку и пошёл по проходу, провожая взглядом в окно ужасную картину и вдруг холодея от мысли, что, может быть, убийца вспрыгнул точно так же, как и я, в соседний вагон. Остаток дня я не находил себе места, я бродил по поезду из конца в конец, пытаясь определить, в каком состоянии находится расследование. Но никаких следов такового я не обнаружил, создавалось впечатление, что только мне привиделось происшедшее на вокзале. Наконец я решился обратиться к проводникам с расспросами, но и они находились в полном неведении. С тех пор я всегда вспоминаю этот случай, когда приходится думать о безнаказанности (хотя логично предположить, что преступник и свидетели были обнаружены в оставшемся позади безвременье). Однажды мне пришло в голову, что такие нерасследованные преступления могут быть связаны. Скажем, взять каких-нибудь знаменитых, но неизвестных убийц вроде Джека-потрошителя и Зодиака. Что, если эти неизведанные преступления были совершены одним и тем же лицом – например, прибывшим из будущего – в ту или иную эпоху, каким-нибудь маниакальным существом, рождённым в эпоху свободных путешествий во времени?

Айзек ушёл под вечер, он всегда уходит.

Вот и снова мы с тобой наедине, чистый лист. Старость ещё узнаётся человеком по числу оставивших его друзей. Чем дальше в лес, тем гуще пустота. Старость происходит незаметно, так, как если бы вы заснули в поезде и проснулись внезапно от ужаса на вокзале. Притом что мало что похоже на жизнь так же, как археология. Страница за страницей, слой за листом, многое перепутано землетрясениями, как во взорванной библиотеке, скомкано, сжато до мгновения расставания. Отчётливо помнятся только даты рождения и смерти, да и те постепенно становятся стеклянными от полдневного солнца, превращаясь в хрустальные башни, облик которых в юности так манил миражом. Подобно стрекозе, ты лавируешь между ними, а башни всё слепят и блистают, и ты закладываешь повороты всё чаще и круче. Стрекоза стремится на свой пруд, на болото, но наступает зима.