Книга Исландия - Александр Иличевский

С тех пор как я подписал ренту, более или менее регулярный заработок на съёмках ландшафта позволяет мне держаться на плаву, исправно платить за комнату на улице Исландия. Три года мы с Мирьям живём душа в душу. После развода снова замуж она не собирается, ей нравится быть свободной. А я… Что я? В какой-то момент вдруг решил, что я старик. Вот так внезапно взбрело в голову, что жизнь кончилась. Я и в самом деле стал скучным, потерял спокойствие и упорство, каковыми была окрашена моя молодость. Всё чаще я цитирую про себя Екклесиаста. Всё чаще не желаю вступать в новые отношения, знакомиться с новыми людьми. Мирьям посмеивается надо мной, когда я отнекиваюсь, не желая ехать в Тель-Авив на какую-нибудь вечеринку, говоря с долей серьёзности: «Я скучный человек, я хочу, чтобы меня оставили в покое». Иногда я уступаю уговорам, но обычно я непреклонен, и тогда Мирьям говорит: «Ладно, старик, мы двинули, не обессудь».

Среди приятелей Мирьям мне нравятся Айзек и Катька – щуплый программист, родившийся в Эфиопии, и круглолицая полноватая девушка из Ленинграда. Айзек и Катька то сходятся, то расходятся, но остаются друзьями. Айзек пытлив, любит спорить. Меня привлекает Катина язвительность, кроме того, я ценю возможность потрепаться с ней на родном языке. Иногда она потешается над серьёзностью Айзека, но относится с нежностью, приговаривая: «Once you go black, you never come back». Катька – выпивоха, так что с ней не соскучишься. Особенно она любит перцовку, которую сама же приготовляет по какой-то особенной рецептуре, унаследованной от бабушки. Называет она её, перцовку, «слезой Мурузи», поскольку родилась на Литейном проспекте в знаменитом доме Мурузи, где прадед её, интендант Будённого в Первой конной, после Гражданской войны получил комнату. «Так что бабушка с дедушкой вместе с родителями Бродского в одном сарае дрова пилили». Катя не любит, когда Петербург называют Питером: «Питерской, Миша, бывает только революционная матросня, а интеллигенция – она ленинградская или, на худой конец, петербургская». Катька с Айзеком славная пара, настолько они прекрасно разные и в то же время дополняющие друг друга. Айзек человек серьёзности, но если ему приходится спорить, тут хоть святых выноси. Он знает наизусть весь рэп начала века, в том числе репертуар 50 Сent, – и это наследие его юности особенно подвергается насмешкам Катьки, она иногда зовёт Айзека 55 Сents или Отелло: «Мой Отте-э-лло».

Да, что-то рановато я начал мучиться скукой. Мне стали сниться странные безысходные сны – например, будто я в отряде астронавтов и мы живём на лунной станции, как вдруг метеоритная буря уничтожает корабль, на котором нам полагалось вернуться. Чувство космического одиночества иногда пронзает меня во сне, и я просыпаюсь со слезами тоскливой тревоги на щеках. Всё чаще хочется заснуть и сбежать от реальности, но дурные сны, вроде этого, о Луне, заставляют меня просыпаться.

Только в походах мне ничего не снится.

Я делаю съёмку и попутно ищу алфавитные знаки. Дело в том, что буквы есть повсюду. Вглядитесь в клинопись птичьих следов. В трещины на асфальте. В линии на ладони. В выщербинки на камнях. Если вы не найдёте их невооружённым взглядом, вы непременно их обнаружите под лупой или микроскопом. Всюду геометрия разбросала для нас алфавит. Мир полон знаков. Более того, он ими создан. Где-то их больше, где-то меньше. Например, в юности любая встреча могла быть знаменьем, потому что молодость – это время надежды. Нынче я ничего не жду, кроме знаков алфавита. Я брожу по Земле и беру там и здесь горсть грунта, чтобы поместить её в анализатор, залить в него немного воды для промывки и получить индекс концентрации в мельчайших крупинках почвы топологических констелляций, которые могут быть интерпретированы как знаки. Таким образом, моя геодезическая съёмка сопровождается обрисовкой алфавитной добычи, данные по которой я сдаю в Управление книги. Им это необходимо по двум причинам, благодаря одной из которых составляется карта национального достояния, а согласно другой, в будущем в тех или иных местах возможны раскопки (мне-то глубже шести сантиметров копать не полагается, согласно закону, утверждённому Министерством древностей).

Ситуация с алфавитными знаками в грунте Земли примерно та же, что и с золотыми знаками. Золото на планете можно найти повсюду, но не везде концентрация золотых знаков позволяет вести промышленную добычу, как, например, на Чукотке. Это не значит, что если найдётся место, где концентрация алфавитных знаков экстраординарно высока, то на этом месте возведут структуру для производства текстов. Управлению книги просто необходимо доказать, что Земля в целом – уникальное место на планете, где залежи алфавита обладают наивысшими значениями. Я ничего не имею против такой странной идеи. Земля вообще обустраивалась на идеях, не обладающих почвой под ногами. Так почему бы и сейчас не прибегнуть к разработке гипотез, подвешенных как бы в воздухе, ведь будущее время содержит в себе досточтимое королевство невероятных событий.

Я делаю съёмку, брожу по холмам и долинам, и прислушиваюсь, и присматриваюсь к тому, что даёт мне в обмен на вычислительные силы тот кристалл кремния, что впаян мне в башку. Это довольно интересно, потому что видения мои чётко, почти без зазора накладываются на действительность.

Да, моего друга зовут Айзек, он из Эфиопии. В Израиль он прибыл в трёхлетнем возрасте, и по дороге его чуть не съели. Дело было в эпоху великого кризиса. Отец Айзека умер во время прорыва беженцев из блокированной провинции Гондэр. Мать несла Айзека на себе и всегда держала в руке камень, потому что к ней подступали тени обезумевших от голода людей. Они могли отнять ребёнка. Какое-то время семья провела в лагере для беженцев. Муж заболел, и его поместили в больницу. Вскоре мать собралась к нему в город и оставила Айзека на попечение женщин. В больнице ей сказали, что муж умер. Когда она вернулась в лагерь, он оказался разрушен солдатами – и ни одного человека, всех угнали обратно за рубеж. Год мать была разлучена с сыном, достигнув Израиля. Но прошло много лет, Айзек работает программистом.

Очередной сентябрь начался. Роса упала. Слабеет солнце. Чуть прохладней становится великий город. Человек, как время года, стареет внезапно. Он просто начинает слышать музыку, которая интереснее слов. Так наступает немота. Отдельные предметы становятся дороже мира. Когда я возвращаюсь домой, я раздеваюсь и подставляю себя ветру. Мы с Мирьям на улице Исландия – над Эйн-Керемом: выше только небо, птицы, самолёты, так что никто не видит меня на моём балконе, откуда палисадник срывается в долину.

Иногда ко мне заходит Айзек, и мы сидим друг напротив друга, играем в шахматы и курим кальян. Если я проигрываю, то рассказываю ему какую-нибудь свою историю.

Случается, к нам заходят женщины, точнее залетают – это ведьмы, особенные иерусалимские ведьмы. (Наш город вообще город ведьм, здесь каждая вторая Лилит, если честно.)

Я прихожу с работы, отмокаю под душем и ложусь на кушетку на балконе пялиться в небо, на пролетающие самолёты, на купающихся в синеве голубей. И если мне интересно, я открываю на смартфоне FlightRadar и вижу, откуда и куда летит самолёт. Что может быть прекраснее неба, его первых звёзд, особенно когда ты постарел. Небо моё море, я могу пялиться в него сколько угодно, и если хорош кальян, то можно бесконечно смотреть в себя и видеть свою пустоту. Мне нравится смотреть в себя и понимать, что ты меньше любого атома и в то же время размером со Вселенную. Но последнее менее интересно, потому что любые размеры печалят. Зато пустота меньше точки.