Книга Снимать штаны и бегать - Александр Ивченко

Перевел дух, собой довольный, глаза открыл. Гляжу – все. Точно! Кажись, снесла моя бабка яйцо…

Дед Чапай умолкает, лезет в карман за спичками и долго курит, глядя на огонек своей самокрутки светлыми голубыми глазами. Спрашиваю, стараясь быть серьезным:

– И что?

– Чего – что? – ворчит он недовольно.

– Ну… научились куры по команде нестись?

– А… – Чапай досадливо машет рукой – Что бабка мне досталась – калоша неумытая, что куры у ней без понятиев… Так и подрубила она мне всю музыку на корню. Я ей про искусству объяснять, а она орет громче трубы и слухать меня не хочет. Так и не пустила с трубой больше на порог – веришь?! Я, было, в огороде репетировать начал. Но какая тут музыка, если летом комары, а зимой – колотун? Музыке зритель нужен… Вот и живет мой инструмент под навесом почитай уже год.

– Что ж, так и пропал без пользы?

– Э-эх ты, инкубаторский! – Чапай вздыхает с показной досадой, но в светлых глазах его пляшет самодовольная хитринка. Он встает, переворачивает трубу и ныряет рукой в ее медное жерло. Кряхтя, достает из него какие-то цветастые тряпицы. Чуть разворачивает и показывает горлышко поллитры с мутной самогонкой, заткнутое пробкой из газетной бумаги.

– Тут не в жисть не найдет! – самодовольно поясняет дед. Он накрывает бутылку пустым бачком с проржавевшим дном и, надсадно кряхтя, волочет трубу из-под навеса.

– Тут, Кирюха, понимаешь какая оказия… Бабы, они народ слабый и нервный. Ухи у них не для командирской музыки. Я кур ведь попробовал все-таки команде военной обучить. Как бабка со двора, я к ним. Пужаются, дуры! Как дуданешь, только перья от них в разные стороны летят! А вот петух – это наш человек! Музыкальный! Настоящий генерал из него от этой музыки воспитался!

Он, как мою игру слышит, сразу голосить начинает – вроде как подпевает, или соревнуется, у кого голос громче. Не веришь? Это ты зря! Ну-ка, пошли! Ну, чего сидишь? Пошли, сам послушаешь!

Чапай, покряхтывая, тянет свою трубу через весь двор из-под навеса к хозяйственным постройкам. Обняв ее за толстое медное горло, исчезает в темном проеме двери курятника. Недовольно квохчет потревоженная на своих насестах птица, которая уже устроилась на ночлег, но через несколько секунд все замолкает. Тихо… Только где-то на другом краю Слободы лениво перелаиваются две собаки.

И вдруг в фиолетово-оранжевых сумерках над деревней повисает торжествующий вой неведомого зверя с огромной медной глоткой. Несколько секунд кажется, что нет больше на свете никаких других звуков, и быть не может. Но вой трубы медленно идет на убыть, и в его предсмертном бульканье становится различим не менее торжествующий петушиный крик, который перекрикивает общую куриную истерику. Не сговариваясь, вступают в хор все окрестные собаки. И во всей этой какофонии вдруг совершенно отчетливо слышится звон перевернутого в коровнике ведра и пронзительный женский голос:

– Ах ты ж ирод старый! Ох, я т-те щас дудану…

Из курятника выскакивает Чапай, будто окатили его по спине кипятком. Он ухватил в охапку свою непомерную трубу. В светлых глазах – смесь торжества и тревоги. Предваряя любые мои вопросы, он сует трубу мне в руки и тараторит скороговоркой, оглядываясь на коровник:

– Ну, слыхал? Петуха-то мово?! Генерал, чисто – генерал! А ты, Кирюха, это… Успокой глупую бабу! Окультурь!

После чего он разворачивается и мгновенно растворяется в сумерках…

Сегодня я со стыдом понял, что в свои 32 года уже не умею делать то, что Чапаю с легкостью дается в его 70 с лишним: искренне и честно радоваться жизни. В любых ее проявлениях. Зачем я здесь поселился? Не знаю. Не мог по-другому. Поначалу успокаивал себя мыслью, что хочу поближе узнать местных жителей и «руководить сражением» изнутри – прямо с «поля боя». Но на самом деле это не так. Просто среди всех больших и маленьких Чапаевых игрушек я сам чувствую себя ребенком. Мне спокойно, как давно нигде не было. Я даже начал писать. Показать кому – стыда не оберешься! В гостинице стоит ноутбук. Думал – разучился вот так – ручкой в тетрадке. Нет. Не разучился. В этом есть какое-то особое удовольствие. Сидеть у открытого окна, дышать темнотой, слушать кузнечиков (или кто там стрекочет в траве?) и, не спеша, писать что-то, не имеющее отношение к выборам, политике. Не врать. Написать что-то не за деньги. Оказывается, и это делать я еще не разучился! Вот это радует».

Глава 5. Когда сволочь считается настоящей?

В 8.45 утра наступившего понедельника Голомёдов, успевший за два дня подхватить на щеки здоровый деревенский загар, решительно постучал в номер к Раздайбедину. Некоторое время спустя, дверь приоткрылась и из нее осторожно высунулась незнакомая верблюжья физиономия с печатью перманентного похмелья. Объемные губы шевелились, словно что-то постоянно пережевывая. Глаза навыкате казались еще больше из-за роговых очков. Кудлатая седая шевелюра, переходящая в пушистые бакенбарды, придавала обладателю физиономии почти законченное сходство с кораблем пустыни.

– Вы кто? – спросил Кирилл удивленно. Ответа не последовало. На физиономии застыло самодовольно-туповатая верблюжья отрешенность. Кирилл вдруг безошибочно догадался, что эту физиономию не раз били, причем зачастую – вполне заслуженно.

Не дождавшись ответа, Голомёдов молча отодвинул человека в сторону и вошел в номер. На столе грудой лежали неопровержимые доказательства бурного застолья и аморального поведения участников банкета: пустые бутылки, окурки в банках из-под кильки и селедочный хвост на замасленной газете. Василий же, являя собой не менее красноречивую улику, спал, свернувшись калачиком на ковре у балкона, и счастливо улыбался во сне.

– Подъем! – скомандовал Голомёдов.

– …И молния небесная, неприятеля поражающая, как ни слаба была, но уже заметна… – сообщил Василий, сладко причмокивая губами.

Голомёдов встряхнул его за плечо. Василий открыл глаза и посмотрел на него с осуждением:

– Я занят!

– Чем?!

– Я созерцаю непокоренные российские редуты.

– Пока ты созерцал непокоренные редуты, у тебя тут кто-то завелся, – сообщил ему Кирилл. Василий сел и потянулся, хрустнув позвоночником.

– Это не кто-то. Это местный краевед-рационализатор. Я с ним в милиции познакомился.

Обладатель верблюжьей физиономии важно кивнул из угла и прошлепал толстыми губами:

– Пилюгин. Николай Николаевич.

– Ты уже и в милиции успел отметиться? – поинтересовался Голомёдов, не обращая внимания на краеведа.

– А, неважно, – отмахнулся Василий и зевнул. – Интересные вещи рассказывает. Правда, бред полнейший. Но убедительно.

Человек-верблюд обиженно засопел.

– И что же интересного он рассказывает?

– Во-первых, он нашел тебе генерала. Героя войны 12-го года. Из местных. Во-вторых, имеет обширный исторический и лингвистический материал по интересующей нас теме. В-третьих, настоящий патриот. Убежденный! – Василий понизил голос и шепнул – Из тех, которые не столько хотят умереть за идею, сколько готовы за нее убить.