Книга Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

стать термитом, не может стать колесиком в бездушной машине коллектива. Если коммунизм начал с лишения частной собственности, если он превращал крестьян в чиновников или государственных служащих, то сделал он это именно потому, что чувствовал опасность и невозможность превратить в термита человека, каким-либо образом связанного с собственностью. Если Франция, несмотря на всю индустриализацию девятнадцатого и двадцатого веков, сохранила индивидуальность, то только потому, что здесь каждый что-то имел, старался иметь или мечтал что-то иметь. Любая собственность укрепляет основу индивидуализма. Человек, у которого что-то есть, не может чувствовать себя одним из многих, он всегда будет самим собой, уникальным экземпляром. Земля и владение ею — это чувство «unicité»[752] в квадрате. Поэтому все лозунги рабоче-крестьянского движения кажутся мне просто идиотской ложью. Рабочий не имеет ничего общего с крестьянином, это два разных полюса.

Если сегодняшний мир идет в направлении все большей дегуманизации, коллективизма, превращения человека в насекомое, то это потому, что продолжает расти количество людей, которые ничем не владеют, все становятся рабочими, которым нечего продавать, кроме рабочей силы и своего мозга. Человек без собственности перестает быть личностью, и, хотя выглядит это парадоксально, становится большим эгоистом, превращается в то, что почетно называют «серым человеком», «человеком с улицы», «неизвестным солдатом» (я бы отменил унизительный для человечества культ неизвестного трупа), превращается в лист, летящий без всякого сопротивления при каждом веянии модной идеологии. Его логика становится логикой толпы, то есть вообще никакой. Погибает тип, гибнут единственные, неповторимые, неудобные экземпляры людей, иногда скандальные, но «непромокаемые» для лозунгов, слоганов и идиотских формул.

Префект завтра будет выступать не перед толпой, а перед группой людей, каждый из которых будет думать по-своему и не позволит обмануть себя напыщенными фразами. Три четверти слов, формул и ничем не доказанных «абсолютных» истин (это особенность абсолютных идеологических истин и их сила) разрушатся при столкновении с домом, инвентарем, доходом, собственностью. Вся крайность так называемых прогрессивных социальных и политических идеологий на самом деле убеждает только тех, кто ничего не имеет. Поэтому каждая революция начинается с революции масс, ничем не обремененных, ничего не имеющих, анонимных. Но их преданность всегда скрывает желание иметь. Весь коммунизм когда-нибудь полетит в тартарары только потому, что он ничего не дал и даже отобрал то малое, что было, он отобрал иллюзии. Когда-нибудь он развалится под давлением масс, которые захотят что-то иметь, его сожрут собственные дети. И чем большее количество людей будет лишено собственности, чего-то своего, тем больше шансов на успех будут иметь разного рода бойни, тем легче будет умереть за лозунги, за идеологии, провозглашенные «пророком». Социализированный мир угрожает гораздо большим количеством конфликтов, гораздо большим борделем, чем любой другой. Идеологический колониализм будет более кровавым, чем экономический старого типа, имевший, по крайней мере, то преимущество, что он был завернут в тоненькую идеологическую бумажку. Еще немного, и Россия загребет колонии в центре Европы. Но это будет не колониализм, а «победный марш прогрессивной идеологии». Первые такты этого марша уже можно услышать в каждой сводке из Москвы. Есть еще кошмарный национализм, та заманчивая упаковка, в которой подается горькая пилюля. Земли хватает — достаточно взглянуть на карту мира. Открыты целые континенты, континенты, которые еще не переболели скарлатиной детского национализма. Я не радуюсь, не аплодирую. Конец войны, который не за горами, не решит ничего, а только усилит напряжение. Но все произойдет гладко, потому что Россия имеет в своем распоряжении лучшее снотворное — «великую идеологию». И война, вместо того чтобы уничтожить все идеологии, уже сейчас пропагандирует другую, такую же тоталитарную, такую же беспощадную, еще более «экзотическую» (с точки зрения человека христианской цивилизации) идеологию, чем нацизм и фашизм.

По дороге проехала тяжелая двухколесная телега, запряженная тремя лошадьми. Они шли в упряжке гуськом. Все, кто встречается на пути, здороваются и перебрасываются парой слов с фермером, шлепающим рядом в тяжелых сабо. Все друг друга знают. Он является кем-то, кого-то собой представляет. Он не теряется в массе, и нет другого такого человека, как он. Его рассуждения завтра, когда новый префект представит ему красочный спектр пропагандистских формул, которые сейчас в моде (на идеологии такая же мода, как и на женские шляпки, только, к сожалению, эта мода обходится гораздо дороже шляп), будут его рассуждениями, сформировавшимися под влиянием образа мышления его предков, которые жили здесь веками. Его мысли будут продолжением мыслей, возникших уже давно. Они будут строги и сучковаты, но будут иметь основание. Однако количество людей, лишенных начальной точки, постоянно растет. Серый человек не имеет ничего, ничем не владеет. Он потерял смысл и память о своем прошлом, его мышление не может быть «продолжением», потому что он сам «продолжением» себя не считает. Это аноним, рожденный из ничего, без корней, легко поддающийся каждому идеологическому порыву, ветрам и бурям, вызываемым все искуснее и вероломнее. Серый человек потерял самостоятельность во всех сферах жизни. Утратив физическую свободу и продолжая ее терять, он теряет внутреннюю свободу, последний оплот человечества. А на самом деле он ее не хочет. Сегодня серый человек не хочет свободы. Поэтому так легко сгибает шею под новым ярмом. Не имея ничего, он на каждом шагу чувствует себя уязвимым. Не имея прошлого, он боится настоящего и будущего. Этот страх усиливается, растет с каждым десятилетием. За мираж безопасного будущего, за идеологическую фата-моргану настоящего он с энтузиазмом отдает свою свободу — вещь бесполезную, раз и так невозможно ничего иметь. Сегодня масса скучает по оковам, она слепа, она в любой момент готова отдать никчемные остатки собственности в обмен на обещания и аркан. И она их получит. В ближайшее время и в далеком будущем в этом не будет недостатка.

Я лежу в шезлонге и запускаю фейерверки. Но эти фейерверки часто играют для меня роль детонатора. Мучаю себя. С высоких сосен на плодовые деревья слетают воробьи и клюют груши. Истины лежат дальше, чем нам хотят внушить. Не знаю почему, но только сейчас мне пришло в голову, что, если бы меня спросили, какой женский образ мне нравится больше всего, я бы без колебаний ответил: «Лена из „Победы“ Джозефа Конрада». Размышляя обо всем этом, я все чаще задаю себе неразрешимый вопрос, не являюсь ли я Гейстом{77}.

6.8.1943

Мишель звонит на обед. Он ходит по дому, позвякивая коровьим колокольчиком. Спускаемся вниз и становимся за стульями. Дети ужасно фальшивым дискантом поют короткую молитву. Мадам Базен садится, и все за ней. Начинается разговор, всегда немного хаотичный. Вчера русские отбили Орел,