Книга Секретики, Чёртова башня и другие рассказы - Яна Варшавская

Ещё и этот Петух подвернулся!..

– Не, пап! Не знаю я ничего такого. Правда! Просто, Петуха этого я Шоколадным про себя называю… и представляю, что он подарочный. Чего он так раскукарекался, сама не знаю! – ответила я.

Внуки наших соседей были какими-то чересчур домашними детьми, знали мало игр и никогда раньше не совершали длительных «экспедиций», которые так нравились моим друзьям, разъехавшимся по разным домам, в освободившиеся квартиры. Надя и Серёжка постоянно молчали, и невозможно было дождаться от них какой-либо инициативы. Я быстро заскучала в их обществе и, хотя всегда верховодила, мне неизменно хотелось вновь оказаться в своей старой компании.

По другую сторону от нас, в деревянном доме, жила белорусская семья. Мне очень нравился их своеобразный говор и то, что на окнах дома были ставни. С нескрываемым восторгом я наблюдала, как каждый вечер Полина закрывала ставни на ночь. Я представляла, что так дом готовится ко сну. А потом стала придумывать про это песню:

Запахнулись ставенки,Дом закрыл глаза…Этот домик маленькийНочку спит не зря!

Утром он умоется —Ставни распахнёт…Дым в трубе появится,И тепло пойдёт!

Не вспомню уже, сколько же всего сочинила я таких куплетиков для той песни, только сидя на крылечке, я каждый вечер сочиняла новый, а старый сам собой забывался.

Возможно, эти ставни на окнах мне нравились ещё и потому, что у нас в доме всё было по-другому… Моя мама любила, когда в доме светло и много воздуха. И я не помню, чтобы она хоть когда-нибудь завешивала окна тяжёлыми тёмными портьерами. Кроме полупрозрачного и лёгкого тюля наши окна не знали никаких других штор.

У соседей справа было многочисленное семейство. Они, то все вместе съезжались, то уезжали на долгие месяцы в Белоруссию или почему-то в Чимкент. Из постоянных жильцов я запомнила самую старшую женщину, которую все называли Полина, ни сколько не смущаясь по поводу огромной разницы в возрасте. Кроме Полины в доме со ставнями жила её младшая сестра Катерина со своей семьёй. С её детьми мы познакомились, когда прожили в доме уже года два, не меньше. Чаще всего я сталкивалась с Полиной, которая, обращаясь ко мне, говорила:

– Дочка, та где ж твоя матка?

Причём, ударение в слове дочка она делала на последний слог. Но, быстро сообразив, что Полине нужна зачем-то моя мама, я бежала звать её. А Полина, дождавшись маму, начинала расспросы:

– Вера, я ж видала, ты…

Но дальше я уже не слушала. Заметив, что белая молодая курица скрылась в зарослях аптечной ромашки, я побежала следом. Вдруг она опять там оставила своё яйцо?

– …А Петрован у хати?.. – доносился голос любопытной Полины… Мама что-то ей отвечала.

Несмотря на то что у мамы был непродолжительный опыт огородничества, соседки признавали её агрономический талант. Овощи на нашем огороде вырастали раньше. Мама знала, как бороться с вредителями и в какое время лучше что-либо делать. Знаниями своими она была обязана двум не очень толстым книгам по огородничеству и садоводству. Ещё, делая вырезки из газеты «Сельская жизнь», мама иногда говорила:

– Надо же! Какая интересная статейка. Обязательно на следующий год так и сделаю.

Мама смотрела куда-то перед собой и продолжала:

– Оказывается, чтобы морковь выросла ровной – надо просто добавлять в почву песок!

Она выискивала разные советы, тем самым восполняя пробелы в знаниях и опыте, за что и снискала на долгие годы большой авторитет у ближайших и дальних соседей. Мужчины тоже не стеснялись к ней обращаться за советом, прослышав о мамином новаторстве. Если она не знала ответ, то шла в библиотеку и долго сидела в читальном зале, выискивая нужный материал. Если приходила домой сияющая, значит, ответ найден, а назавтра она опять поражала всех своими знаниями.

Мне очень нравилось, что мама всегда в центре внимания. Многие называли её уважительно – Вера Васильевна. Хотя в ту пору, она была совсем молоденькая женщина!

Глава вторая

Алиса… или Последний день Помпеи

Огромную светлую комнату, посреди которой стоял круглый стол, мы называли не гостиной, а просто – Зал. Светлой она казалась ещё и оттого, что в ней было целых четыре окна и дверной проём, в просвете которого виднелось окно смежной с ней родительской спальни. Вдоль стен стояла немногочисленная мебель: чёрный кожаный диван – оттоманка, кресло, телевизор, позже появился сервант и трюмо. А пока на их месте стоял старый самодельный комод, на котором стояло большое тройное зеркало. Оно могло складываться как книжка, потому что его боковины были уже середины в два раза и служили одновременно и опорой, и дополнительным видом. Мне нравилось, встав на цыпочки, разглядывать себя в этом зеркале. Я сравнивала своё отражение слева с тем, что показывало правое боковое зеркало. На профиле справа была небольшая родинка на щеке. А я её не любила, и почти раскрыв правую створку, смотрела на себя слева. Делая себе различные причёски, я пыталась представить какой буду, когда окончательно вырасту. Больше всего, конечно, хотелось стать актрисой, только брат говорил:

– У тебя таланта маловато!

– Это ещё почему? – обижалась я.

– Артист – тот, кто и танцует, и поёт… Ты вот, к примеру, петь-то не умеешь.

– А в немых кинофильмах петь не надо. Может, когда я вырасту, кино опять немым станет! – отвечала я.

– И не мечтай! Кино будет такое: и цвет, и запах, и даже предметы можно будет потрогать… Вот!

– Конечно, у тебя в твоей фантастике всякое бывает! Только мне всё равно… Скажи ещё, что вода и воздух продаваться будут!

– Вот именно! – радостно воскликнул Володька.

Я отвернулась от него, продолжая мечтать: «Вот бы в нашем городе снимался какой-нибудь фильм про приключения. Тогда можно было бы и на настоящих актёров посмотреть, а ещё лучше – попробовать к их режиссёру на приём попасть, чтобы он взял меня на малюсенькую какую-нибудь роль…» Я мечтала и перебирала старые родительские пластинки, которые лежали в верхнем ящике комода. Пластинок насчитывалось совсем немного. Каждая лежала в отдельном бумажном конверте. Я взяла первый попавшийся, подошла к комбайну, на котором стоял новый телевизор и, сев на корточки, включила проигрыватель.

– Ах, Утушка, моя луговая! Молодушка моя молодая! – пела незнакомая мне певица.

Я слушала песню и не понимала: кто такая Утушка, почему спит она под ракитовым кустом и, подняв с пластинки лапку, отправила чёрный диск обратно в старый конверт. Поискала другую пластинку. Но тоже осталась недовольна.

– Вов, а где наша «Чунга-Чанга»? – крикнула я брату, который писал в тетради своим убористым почерком сочинение про вечный двигатель.