Книга Глюк - Хьюберт Селби

Чудесный вечер. Целительный ветерок. В такой вечер хорошо проехаться с поднятым верхом. Или с опущенными стеклами. Наслаждение. Надеюсь, проблемы с парковкой не возникнет. Жаль, не подумал об этом заранее. А если весь народ после работы попер туда? Посмотрим. Припаркуюсь так, чтобы было недалеко пешком. Все равно как прощание матери с младшим ребенком. Расфокусировка. Похоже. Но ничего ужасного. Вроде как заблудился. Столько месяцев был при деле, а теперь осталась одна работа. Муравьиное копошение. Одолеть хандру и устремиться в ночь. Ощущение скорости при опущенных стеклах. Шум. Ветер в лицо. Лучше остановиться здесь, неподалеку. Ближе может не оказаться места. Так… Красивые деревья. Старикан дуб. Как он шумит листвой! Уж не пытается ли он меня остановить? Возможно, я совершаю ошибку Кто знает. Стоянки забиты. Неужели все эти люди приехали проститься с ним? Но и с ним — немало, я уверен. Настоящая мертвецкая. «БАРНАРД. Зал „С“». Сюда… Много народу, так я и думал. Войти с удрученным видом, свесить голову. Никому не смотреть в глаза. Не общаться. Не замирать на месте. Как бы ко мне не подошли… Ни знакомых лиц, ни голосов… По телефону? Вряд ли. Спокойствие. Пробиться вперед. Неплохой гробик Ишь как сияет. Внутри, надо думать, тесновато. В зале прохладно, но мне жарко. Я на минутку. Вот и хорошо. Полегчало. Бывает и хуже. Никакой истерики. Здесь нет знакомых. Подойти взглянуть. Вот он, мертвый. Мертвее не бывает. Он самый, Барнард. Был и весь вышел. Готов. Упокоился. Отправился на небеса. Вид неважнецкий. Тук-тук, есть здесь кто-нибудь? Ты теперь труп трупом, Барни. Надо посторониться, пусть и другие полюбуются. Сейчас, минуточку. Вдруг он мне подмигнет? Вдруг все это шутка? Как подпрыгнет, как запоет: «Я в раю, я в раю…» Если ты в раю, значит, что-то испортилось. Сплошная насмешка. Крапленая колода. Не стоять на месте. Другие тоже хотят посмотреть. Отодвинуться, не мешать. Я его по-прежнему вижу. Только бы не смылся. Никуда тебе не деться, Барни, это тебе не Хэллоуин. Нет, ты труп. Хорошо бы все произнесли хором: «ТРУП», мое любимое словечко. Я не дышу, но воздух входит и выходит. Надо и мне уходить. Как бы кто-нибудь не…

Вы давно знали Гарри?

Ммм… — (Гарри? Что???) — несколько лет. По работе.

А мы с ним десять лет соседствовали. Славный был человек. Чудесный семьянин. Прелестные дети. Такая трагедия!

Да. — (Вой старины Калеки.) — Кошмар. Я толком не знаю, как это произошло. Я был в отпуске.

Понятно. Говорю же, трагедия. Так неожиданно! Пару дней назад вернулся с работы больным, похоже было на пищевое отравление. И внезапно умер. Невероятно!

Никогда не знаешь, что случится через минуту.

Вот именно. Человек полон сил и здоровья, и вдруг…

Когда настает наше время, мы бессильны.

Ни дня не проболел. Ни разу в жизни не пропуская работу по болезни. И вот так, не пойми отчего расстался с жизнью.

Это превыше нашего разумения.

Верно. Простите, здесь Максвелл. Мне надо с ним поговорить. Было очень приятно.

И мне.

Еще как приятно! Современная трагедия. Цена сохранения нашей цивилизации. Жизнь слишком стремительна. Еду торопятся вырастить, торопятся приготовить, торопятся проглотить, вот время от времени и происходит сбой. Не успеешь глазом моргнуть — пищевое отравление! Безобразие! Не пора ли решить эту проблему? Устроить тщательную проверку всех этих клоак. Кто знает, сколько времени на мясе пируют мухи? Зараза въедается в разделочные доски, в раковины, в полы, в стены, в посуду — всюду кишат бактерии. Масса возможностей заболеть. Я вам говорю, это преступная халатность. За год тысячи людей умирают от отравлений, и никого это не волнует. Все шито-крыто. Как же, большой бизнес. Все, что их заботит, — это прибыль. Мы для них бессловесный скот, жвачные, потребители. Но если они и впредь будут убивать нас пачками, то останутся совсем без клиентов. Надо завалить письмами наших конгрессменов, газеты, телевидение, радиостанции, организовать поток писем, чтобы все знали о происходящем, чтобы поняли: мы не станем больше этого терпеть, мы требуем решительных мер, чтобы можно было спокойно перекусить, не опасаясь за свою жизнь. Взгляните на этого человека, погубленного в расцвете лет чьей-то небрежностью. Взгляните на его безутешную вдову, на осиротевших ребятишек, на верного пса Калеку — он уже три дня не ест и готов отправиться следом за любимым хозяином. Это не шутки, вы сильно рискуете, когда ходите обедать в закусочные. Наверное, лучше, как встарь, приносить на работу свертки и термос. Неудобно, конечно, зато безопасно. Совершенно… ах, как же хорошо на воздухе! А там даже воздух пропах мертвечиной. Кроме шуток. Тяжелая атмосфера. Но главное — он мертв. Плоть, обращающаяся в прах. Мне здорово полегчало. Это не фантазия, а реальность смерти. Возможно, тот, кто его сменит, окажется таким же гадом, но сам он уже никому не причинит вреда. Боже, какое это мощное чувство — чувство исполненного долга! Свершение, подобное крупному инженерному проекту. Решение трудной проблемы. Но есть и отличия. Никакой теоретической отвлеченности. Задача сугубо конкретна, действия и их результат — тоже. Инженерные проекты интересны, захватывающи, рискованны, сулят небывалые находки. Широкий размах. А это… это уже делалось столько раз, что не счесть. Адам и Ева, Каик и Авель. Начали в глубокой древности и продолжаем до сих пор. Я вступил в старинное братство. Я убил человека. Применил всю свою изобретательность, знания, отвагу и собственными руками убил человека. Не нажимал курок, не поливал все вокруг пулями, а обошелся без пуль. Не убрал, не устранил, не прикончил, а попросту убил, стоя с ним лицом к лицу. Убийство без эвфемизмов, без посредников. Точно так же, как, стоя сейчас перед зеркалом, я смотрю самому себе в глаза, я, глядя на него, сделал все необходимое, чтобы оборвать его жизнь. Взял и убил сукина сына. Я не смотрел ему в глаза, когда он умирал, не предупредил, что лишаю его жизни, но это и не нужно, достаточно знать, что он мертв и не сможет больше творить зло. Никогда! Он упакован надежно и не восстанет из гроба. Истинное постоянство. Каждой вещи свое место. Завтра утром он будет там же, где лежит сегодня. Наверное, его подгримировали. Сходить и взглянуть на него завтра? Не слишком удачная идея. Кто-нибудь заметит, что я был там и накануне. Например, его сосед, с которым я разговаривал сегодня. Забыть. Все! Внезапное утомление. Голод. Сделать себе сандвич, что ли.

И снова он забывается невинным сном. Легкая улыбка на лице, расслабленное тело. Он проснется, и будет новый день. Сейчас ему неизвестно, что сулит завтра. Это будет еще один день в его жизни, и он проживет его так, как проживет. Все зависит от него самого.

Ох, ну и усталость… Как ярко светит солнце… проспал всю ночь… который час… спал почти девять часов, странно, должен был отдохнуть, откуда такая вялость… поползу в ванную… глаза норовят закрыться… гляди, куда мочишься… ну и зевота… свет слепит глаза… совсем свихнулся, сейчас возьму и снова залягу. С чего бы это? Заболел? Подхватил вирус? Лучшее лекарство — душ. Сейчас порву рот зевотой. Ничего, надеюсь, под душем не захлебнусь. Но и в душе можно помереть: буду зевать и поскользнусь. Расшибу себе башку. Идиотская смерть. Поесть, похлебать кофе. Должен быть способ проснуться. Что за слабость, что за пустота… Одеться и то нет сил. Такими зевками недолго вывихнуть себе челюсть. Непонятно, откуда взялась эта усталость прямо с утра. Нет, больше я не лягу. Ни за что. Мне поможет кофе. И еда. Хорошее средство — пройтись до «Деликатесов»… Не знаю. Подумать об этом и то невмоготу. Нет, дома я ничего себе не приготовлю, как пить дать. Черт, глаза даже слезятся от зевоты. Поехать в «Деликатесы» на машине. Только дурак поедет на машине всего за два квартала. Непристойность какая-то. Но по-другому мне туда не попасть. Не попаду — не поем. А поесть необходимо, я чувствую. Может, в этом все дело. Какие-нибудь пятна на солнце или еще что. Не знаю. Иногда встаешь весь разбитый. Лютый голод. Весь развинченный. Разобранный на части. А накануне вечером — такая твердость, такая целостность. Не пойму. Десять часов назад я был легким, как пушинка, способным на все. А сейчас невыносима сама мысль о движении. Поднять и переставить ногу, опустить ступню, потом снова и снова, Боже, это невозможно! Мне это не под силу. Мне кажется, что я вешу добрую тонну. Нет, только за руль. Может, я оставлю машину за углом. Вождение меня оживляет. Только не зевать за рулем во весь рот. А то сам не замечу, как куда-нибудь врежусь. Всего-то дм квартала. Говорят это и есть самое место для аварий: два квартала от дома. Никто не будет знать, что я ехал из дому. Они же не знают, где я живу. А даже если бы и знали мало ли. откуда я еду! Так что гляди в оба. Ушки на макушке. Не зевай. Осторо… Вот и хорошо. Осталось всего несколько футов. И ни одною зевка. Надеюсь, зевота прошла Не хочется зевать перед официанткой. Вот уродство! Совершенно неприлично. Черт, опять. Придется тереть глаза, нос, еще что-нибудь. Опустить голову. Никак не проходит. Совсем как когда-то в шкоде. Ты раззевался, на тебя все таращатся, а эта хренова мисс тупица или как там ее: «Если бы ты спал ночью, то не зевал бы сейчас у всех на виду». У всех на виду? За самой дальней партой, закрыв руками голову? Вот стерва. Почему она меня возненавидела? Вечно за что-нибудь отчитывала. Чаще за полнейшую ерунду. Просто ей нравилось надо мной издеваться. Вызывала к доске и заставляла отвечать. Знала, что я этого терпеть не могу. Ей нравилось видеть в моих глазах боль. Ага. Для этого и ставила перед классом. Чтобы все меня видели. Некоторые, особенно Джон и Уилсон, корчили рожи и старались меня рассмешить. Однажды я чуть не описался. Хороши друзья. Каждый раз одно и то же. Никуда от них не денешься, куда ни глянь, всюду они. Нарочно так садились. Я чувствовал, что все мое лицо покрывается пятнами, так я старался не засмеяться, пока отвечал. Мисс Тупица следила за мной, барабаня по столу пальцем. Смотрит и прожигает меня глазами насквозь. А девчонки, Господи… Шепчутся, прыскают в ладошки. Салли Ландри сидела в первом ряду, прямо передо мной, у нее уже выросла грудь. У всех только проклюнулась, а у нее прямо два шара. Я чувствую, как у меня по бокам и по спине катится пот; читаю наизусть какой-нибудь дурацкий стих по приказу Тупицы, не могу оторвать взгляд от груди Салли и чувствую себя болваном. Господи, зачем я вспоминаю эту чушь?! Киваю, бормочу заказ, чешу глаза и нос, закрываю лицо платком, не знаю, что со мной творится, глупо улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь, тогда люди не спрашивают, в чем дело. Как это неприятно: если ты не улыбаешься, у тебя обязательно начинают выспрашивать, что с тобой, так что улыбочку… Но попробуй улыбнись при мисс Тупице! Глядя на грудь Салли Ландри, я забывал обо всем. И конечно, не зевал, любуясь, как она идет по классу. Шары были не очень большие, но упругие, как мячики. Забавно, как все это меняется… Боже, где платок, она смотрит на меня в упор, куда это годится — таращиться на человека, когда он ест. Зевнешь — и все, подняв глаза от тарелок, видят твой разинутый рот, язык и жевательный аппарат (все равно моя пасть поаккуратнее, чем у их слюнявых собак), дырки в зубах, пломбы, язычок, что болтается в глотке… Нет, так нельзя, я на это не способен. Наверное, подсматривая за Салли, я был настороже, поэтому не зевал. Как же все меняется: когда ты маленький, сверстники смеются над тобой за то, что ты играешь с девчонками. Нельзя. Можно. Нужно. Нельзя. Ни в коем случае. Потом все вмиг меняется: только что ты был сопляк, потому что играл с девочками, а теперь ты сопляк, потому что с ними не гуляешь. Так устроен мир, в нем никогда не выиграешь. Самое большее — добьешься ничьей. Меня завораживала грудь Салли. Мне просто хотелось на нее смотреть, хотелось заметить, как она растет. Вряд ли мне хотелось чего-то еще. Я готов был всю жизнь смотреть на нее не отрываясь… Сейчас проверим, подействует ли на меня еда. Разбудит ли. Покончит ли с зевотой. Никакого толку. Придется и по пути домой вспоминать Салли, чтобы не зевать во весь рот. Откуда это взялось? Когда я в последний раз мечтал о Салли и ее груди? Тогда она была еще так себе, не то что через годик-другой. Но этого я уже не помню. Через годик-другой такими же шарами обзавелись все. Вот когда не было времени зевать. Ха-ха, все мы тогда заделались спортсменами — первая база, вторая база… Я тоже стал игроком в бейсбол. Хотя мне понадобилось довольно много времени, чтобы научиться такому бейсболу. Но большого мастерства я не достиг. Не знаю, много ли было в нашей лиге настоящих мастеров. Мы все друг другу врали, во всяком случае, вольно трактовали истину. Вспоминает ли кто-нибудь об этом теперь? Удачно добрался до дому. Благодаря груди Салли я успешно преодолел завтрак. А теперь что? Боже, это невыносимо. Непреодолимая инертность. Нельзя было падать на диван, теперь с него не встать. Раз такую пользу принесла мне юная грудь Салли, то, может, прибегнуть кое к чему более зрелому? Только кого звать? До телефона и то не дотянуться. Договоришься на вечер или на уикенд, но окажешься слабаком. Вечно одно и то же: проводишь ночь с женщиной, до которой тебе нет никакого дела. Это лишнее. Но деваться некуда. Даже если они сами не хотят или не могут, их огорчает твое нежелание. Приходится играть, а если это не игра, они просто говорят: пошли. К тебе или ко мне? Кошмар. Что прикажете делать, зевать им в лицо? Попросить на время убрать грудь? Билет в психушку без шанса на выписку. Зачем упираться, раз все так бессмысленно? Ложишься в постель, занимаешься несколько часов любовью, а утром встаешь и понимаешь, что предстоит первый день остатка жизни. Зачем отвлекаться? Зачем отодвигать неизбежное? Лучше поработать. Только для чего? Даже если бы удалось встать, как дотащиться до кабинета, как включить компьютер, просмотреть работу, разобраться, что надо сделать… Нет, невозможно. Позавтракал и лишился сил. Как бы не на неделю вперед. Незачем есть каждый день. Мысль о еде тошнотворна. Непонятно, как я решился позавтракать. Боже, тело все больше наливается тяжестью. Меня тянет вниз. Вокруг чернота. Что происходит? Невозможно. Это состояние не должно было повториться. Оно в прошлом. Жизнь больше не должна подкладывать мне свинью. Я не позволю. Не вынесу. Возьму и включу телевизор. Нашел из-за чего подохнуть. Телевизор. Что смотреть? Взорвано несколько домов. Вместе с людьми. Какой-то кретин в форме орет: «ДАВАЙ ДАВАЙ ДАВАЙ!!!» Боже, какая глупость. Покончить с насилием, со специальными эффектами и шумом и знай себе открывай-закрывай кредит. Нет, спасибо. Пушистое кино мне тоже ни к чему. Пусть барс разрывает старого пастуха, с меня как с гуся вода. Проживу и без телевизора. От него впору рехнуться. Можно подумать, у каналов собственная жизнь, а нам, олухам, только и остается, что их перебирать. Неудивительно, что это страна олухов. Каждый проводит перед экраном в среднем по шесть часов в день. Страна идиотов. Не моральное разложение, а отмирание морали. Безнравственность осязаема. Это определенный склад ума. Определенный подход к жизни, поступки, необходимые для того, чтобы обыграть жизнь в навязанной ею игре. У безнравственности мускулы, а не уютный пушок. У фундаменталистов четкие намерения, их можно пощупать, это как монолитный бетон. Дурацкий ящик гонит лохов к ним на убой. Лохи этого не понимают, они сидят сиднем, потребляют посредственную телепродукцию и клянутся, что им весело, ну и черт с ними. Бессмыслица. Лучше посмотреть «Доджеров». Несколько часов ускоренного сердцебиения, чтобы выяснилось, что они опять продули? Воплощенная тщетность. Примерно раз в пять минут кто-то бросает мяч, кто-то другой пытается его отбить. Страшно интересно. Они тем временем ходят кругами, постукивают бутсами, чешут в промежности, поправляют шлемы, озираются, потягиваются, разминаются, подпрыгивают, потом повторяется то же самое, и так далее, до бесконечности, до тошноты. Болельщики сидят несколько часов на солнышке, а после игры торчат несколько часов в автомобильной пробке. Обалдеть. Гораздо занимательнее был бы чемпионат по игре в стеклянные шарики. Интересно, в них еще играют? Наверное. Где-нибудь. Ребятня была от них без ума. Одно из последних детских пристрастий. Скоро им приходится соревноваться на площадке жизни. Мало просто ходить в школу и стараться, изволь показывать класс. Класс во всем. По меньшей мере в чем-то одном. И никто не предупреждает, что жизнь затмит любой фильм ужасов. Что она тщетна и бесцельна. Делать деньги. Боже, что может быть проще, чем делание денег? А что потом? Это превращает тебя в лепешку. Жизнь становится все тяжелее, опутывает тебя своими щупальцами и выжимает из тебя все жизненные соки, но не до смерти. В тебе по-прежнему теплится жизнь, и ты все дальше уходишь во тьму. Гротеск, бред. Смех до упаду. Над тобой потешается солнечный свет, и лунный свет потешается над тобой. Насмешники-цветы, деревья, тени. Не говоря уже о пересмешниках. На улице зажглись фонари. Они указывают путь — или смеются? Вроде бы рассеивают тьму, но тьма по-прежнему рядом, готовая тебя раздавить. Солнце гонит мрак, но само сдается от отчаяния. Мрак неизменно возвращается, затмевает солнечный свет, гонит его прочь, гасит, заставляет малодушно трепетать, иссякать, молить о пощаде. И за светом неумолимо следует тьма, обволакивающая все сущее. Мы наслаждаемся солнечным светом, но это всего лишь краткий миг. Чувства питаются от солнца, загораются, наливаются блеском, озаряют наш путь, заставляют забыть сомнения и осторожность, и вот мы перестаем следить, куда ступаем, а просто идем туда, куда хотим, все больше, все дальше погружаемся в свет, вся цель которого — даровать жизнь. Ты знаешь — знаешь! — что это и есть жизнь, ради которой ты создан. Она есть смысл, ради которого тебе не лень вдыхать к выдыхать воздух. Все вокруг приобретает смысл. Нет, загадки жизни не решены, просто они теряют значение, превращаются в игрушки, которые можно забыть, забросить, так поступают со своими игрушками дети. Но мы знаем, что это игрушки, мы же как будто заняты важнейшими вопросами, поставленными жизнью. Загадки… Их можно изучать, обсуждать, анализировать, из-за них можно ссориться, их можно умалять, канонизировать, или… или просто жить. Что толку об этом думать? Ведь ты наслаждаешься мгновением высшей цели, понимания своего предназначения. На тебе благословение, ты избран, ты купаешься в свете. Тебе дарована непревзойденная радость не просто влачить существование, не просто перемещать бренное тело, сознавая бессмысленность происходящего. Кажется, что оно само по себе движется туда, куда надо, где оно может наилучшим образом послужить жизни. Но в конце концов жизнь отбрасывает тебя прочь, уподобляясь корпорации, выставляющей сотрудника за порог. Ступай. Ты больше не нужен. Больше не подпирай дверь. Как это могло случиться? Почему? Кажется, что я совсем не был на свету. Меня мгновенно начинает давить тяжкая, непроницаемая тьма. Господи, такое ощущение, что мои собственные плечи оказались на уровне бедер и сдавливают их, как тиски. Все перепутано, перекручено. Почему меня снова сюда отшвырнуло? Но по крайней мере у меня есть теперь револьвер. Вместе с револьвером я приобрел возможность разорвать порочный круг. Я больше не обречен на роль жертвы. Жизнь больше не будет надо мной издеваться. Я могу сделать тот единственный, решающий шаг, на который у каждого есть право. Не важно, что болтают другие. Не сомневаюсь, что смогу, если захочу. Это моя, а не чужая жизнь. Какое мне дело до их дурацких законов? Им подвластна моя жизнь, но не смерть. Это мой личный выбор. Зная, что у меня есть этот выбор, право и, разумеется, способ поступить по-своему, я уже не обязан торопиться. Никакого обязательного испытательного срока. Все в моих собственных руках. Быть или не быть. Вот в чем вопрос, но дать на него ответ я могу, когда мне заблагорассудится. Я сам себе хозяин. Попробую поспать. Может, получится. Я устал. Измучен. Изнурен. Можно вытянуть ноги и уснуть прямо здесь. Нет, не надо. Проснусь среди ночи и больше не смогу заснуть, это невыносимо. Проделать дыру во тьме, чтобы подышать. Теперь, когда я знаю, что могу делать все, что захочу, я могу заставить себя подняться. Все зависит от меня самого. Посмотрим, что принесет утро.