Книга Грехи и погрешности - Алексей Владимирович Баев

получив задание, хотел было поначалу изобразить пьяную драку с летальным исходом, да вот только Жюль совсем не потреблял ни вина, ни чего покрепче, а посему мест разгула буйной шантрапы избегал и в позднее время в одиночку не шлялся. Можно было устроить вооружённый налёт на квартиру, да только жил француз в номерах «Англетер», плотно и неусыпно охраняемых чекистскими да военными патрулями. Своих же подставлять ну уж никак не смотрелось. Да и просто травануть подонка тоже б выглядело моветоном – ресторанная кухня при номерах славилась свежестью продуктов и мастерством поваров старой школы. Гастрономическое лицо города! А в иных местах, если только не на приемах городских властей, осторожный писака не перекусывал. Даже воду с собой возил в серебряной фляжечке.

В общем, почти целый месяц изучал Виктор привычки и склонности неподатливого иностранца. Мозг его вновь, как в былые весёлые времена, работал, словно часы. Но отпущенное на операцию время истекало. Пора было что-то и предпринять. Опыт опытом, который, как известно, не пропьёшь, но гармонирующий со всем целым полотном вариант прорисовывался лишь один. Не сказать, что такой уж сверхпревосходный, однако с точки зрения демонстрации мастерства – ничего себе.

Было у писаки слабое место. Было! И не использовать сей пунктик сочтётся за большущий грех. Так представлял себе Стрельников, мысленно лелея раздутое эго своё.

Дело в том, что сентиментальный француз был буквально повёрнут на детях. И непременно хотел усыновить в России мальчонку. Беспризорника. Вопросик-то вроде не сложный, вона их сколько после войны по переулкам шастает – любого бери, не ошибёшься. Да только Жюль, хоть и француз по паспорту, роду-племени был иудейского, и ребёнка себе корнями из русских или каких иных нацфиннов ни в коем разе не желал. Еврейские ж родители, коль только остались живы в мясорубке последних лет, чад своих берегли не чета прочим. Всех же бродяжек одиноких, вследствие слабой тех приспособленности к жизни на улицах, относительно, конечно же, местных – славян и прочих чудо-вепсов – чекисты давным-давно повылавливали и определили в спецкоммуны воспитательного типа.

Обретя цель, почти неделю рыскал Стрельников в поисках подходящей натуры, пока, наконец, не наткнулся на Варшавском вокзале на нужный типаж. Чумазый оборвашка, забившийся в угол, внешне подходил как нельзя кстати. Ничего, что волосы светлые – такое встречается. Зато профиль какой! Ей-ей, римский. Носяра знатный, с горбинкою. Да и серые глазищи по форме, что твои оливки из «Елисеева». Главное, пацана правильному имени научить – скажем, будешь Мойшей каким аль Абрашкою, – да в нужное место в нужное время пред глазами проклятого иностранца вынуть-поставить. Поведётся, сволочь. Никуда, паскуда, не денется…

Да только мальчуган оказался вовсе не так прост, как виделось в мыслях Виктору. Ласку подлого убийцы отчего-то за искреннюю не принял. Хоть сел на руки, однако говорить со Стрельниковым решительно отказывался. Молчал себе. Какие уж тут инструкции? Хотя… может, немой? Неплохо, коль так. Без слов – оно и ещё деликатнее.

Пока ехали в пролётке к «Англетеру», Стрельников проделал несколько непонятных непосвященному манипуляций. Сперва обвязал по поясу мальчонкину шинель своим шарфом, предварительно извозяканым о колесо. Потом, улыбнувшись чёрным мыслям, заткнул за него сбоку оборванную обложку от какой-то детской книжки-брошюрки, должно быть, забытой рассеянным пассажиром и найденной теперь хитрым решальщиком. Оторванную не целиком, а лоскутом, с шуткой и намёком. И с двумя лишь жирными строчками – одна над другой:

«Самуил

КОШКИН Д».

Третьим действием, предварительно натянув перчатки, заколол английской булавкой отворот шинели. Под горлом. Мол, разве не добро содеял? Добро. Это чтоб не просквозило бедняжку на февральском ветру. Но на самом деле, булавка та была зело хитрая, отстегнуть её, не зная секрета, не уколов палец, никак не получится. Острие же пропитано ужасающей силы ядом, действующим не сразу, через недельку-полторы, но безотказно. Вызывая сильнейший сердечный приступ.

Вот только чего ж он так смотрит-то? Волчонок… Словно понимает всё, мерзавец. Да и пусть. Сдохнет вместе с французом – не велика потеря. Проговориться всё одно не сможет. Дай-то Бог…

Жюль обычно выходил из номеров около полудня. Привычки менял редко, если только что-то экстраординарное. Вот и сейчас, оказавшись на улице, он первым делом огляделся, ища глазами свободный экипаж. Таковой отыскался чуть поодаль, на краю площади. Француз, сунув два пальца в рот, оглушительно свистнул и махнул заметившему его кучеру рукой. Мол, давай сюда!

Тот, стеганув бойкую каурую лошадку, ловко развернул пролётку и через минуту остановился у крыльца.

– Куда изволим, товарищ-барин? – громко вопросил возница.

– По Галерной поедем. К верфям, – ответил пассажир, поставил ногу на ступеньку и, увидев в уголке на диванчике грязного сопливого ребёнка в шинели, выругался: – Мерде! Что за чёрт?

Кучер, оглянувшись, смачно сплюнул наземь и поднял хлыст:

– Ах ты гадёныш! Морда жидовская! Я тя щас…

– Стоп, стоп, стоп, – перехватил журналист занесенную для экзекуции руку. – Не надо! Кто это?

– Этот? – ещё раз сплюнул кучер. – Да никто! Мулька Кошкин, шваль беспризорная. Ух, я ему!

– Муля? Самуил? – в голосе иностранца почувствовалась заинтересованность. – Он не еврей?

– Мулька-то? В тютельку, товарищ! Жидяра, – кивнул кучер. – Отродье банкирское. Папашку евойного, кровососа, наши на фонарном столбе ажно в семнадцатом вздёрнули, мамка – та раньче ещё, до самой революции издохла. Ух, чтоб их всех…

Но француз уже не слушал. Он, подхватив мальчика на руки и крепко прижав к себе, почти бегом направлялся обратно в гостиницу. Кучер же, глянув исподлобья в сторону импозантного господина-товарища в чёрном пальто, стоящего неподалёку с папироской, кивнул ему и, распустив хлыст, стеганул кобылку.

Стрельников, бросив на мокрую мостовую окурок, отпихнул его от себя носком галоши и улыбнулся. Но нехорошо улыбнулся – у возницы аж морозец по коже прошёл.

Как и полагал специалист по тёмным делам, француз скончался через неделю. От скорого и необратимого сердечного приступа.

Проблема была устранена.

Мальчик же, которого журналист так и не успел усыновить, остался вновь один. Правда, на этот раз с выправленной метрикой на имя Самуила Кошкинда, 1914-го года рождения. И, если быть до конца откровенным, то не один всё-таки, а в компании себе подобных воспитанников детской учебно-трудовой коммуны на Старопетергофском. В известной Шкиде.

За ту неделю, что была прожита с добрым Жюлем в роскошном номере «Англетера» Самуил, будем называть его так, оттаял. Был отмыт, накормлен и обласкан поистине отцовским к себе отношением. Даже говорить начал, рассказывать. Жюль, узнав от приёмыша, что тот ни судьбы своей, ни настоящего имени, данного при рождении, не помнит, как, впрочем, и самих