Книга Памятное. Испытание временем. Книга 2 - Андрей Громыко

Подошел как-то и ко мне. Тоже как бы в шутку, сославшись на военных, высказал эту мысль. Ответа не стал ждать и отошел. Сидевший рядом со мной министр обороны СССР Устинов посмотрел на меня и улыбнулся. Я ответил тем же. На заседании было нетрудно уйти от ответа. Но прошло совсем немного времени, и в политбюро было получено предложение коллегии Министерства обороны СССР о целесообразности присвоения Л.И. Брежневу звания Маршала Советского Союза.

Сродни этому получилось и награждение его орденом «Победы». Особенно печальным было то, что он не отдавал себе отчета в том, насколько отрицательно это воспринималось и в партии, и в народе.

Надо сказать, что в последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии. Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей. Для большинства руководящих работников, особенно в центре, становилось ясным, что силы его на исходе. Не смог он укрепиться в мысли о том, что пора честно сказать о невозможности для него занимать прежнее положение, что ему лучше уйти на отдых. Вполне возможно, что, избрав именно такой путь, он мог бы еще свою жизнь и продлить.

Состояние его было таким, что даже формальное заседание политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу.

Вот в такой период рано утром 10 ноября 1982 года мне позвонил Андропов и сообщил:

– Леонид Ильич Брежнев только что скончался.

Вместо эпилога

Эпилог – слово греческое. Оно означало заключительное обращение к зрителям драмы тех ее героев, кто остался в живых. В переносном значении это слово ассоциируется с понятием «развязка» или «конец».

Мне же не хочется ставить точку ни в книге, ни в жизни. Поэтому и заключительное обращение к читателю не называю эпилогом. Желал бы продолжать писать книгу жизни и в прямом и в переносном смысле.

Часто бывает так. Начнешь писать, вспоминая какой-нибудь на первый взгляд «пустяк», а потом уже пишешь и пишешь, отталкиваясь от него. Глядь, а «пустяк»-то на поверку оказался вовсе не пустяком. От него, как от печки, и получился танец. Выстроились в стройный ряд события, охвачен памятью очередной отрезок времени.

Сознаюсь, я люблю писать. Ощущаю непередаваемый душевный трепет, когда оказывается свободное для этого время. Тогда беру карандаш (привык почему-то писать синим карандашом), а перед глазами лежит чистый лист бумаги. Память, природа которой далеко еще не разгадана, приходит в движение, на светлую гладь ложатся буквы, возникают слова, фразы, и встают перед мысленным взором люди, многих из которых давно уже нет, события, общие для этих людей и для меня, слышатся разговоры с ними – ведь нам вместе довелось когда-то в чем-то принимать участие.

Испытываю при этом какую-то прелесть и очарование такого труда. Часто что-то записывал. Несистематически. А так, просто заметки. Эти заметки, которые делались для себя, во многом личные, исключавшие официальное, и теперь помогают воскресить то, свидетелем чего пришлось быть, передать современникам и потомкам то, что может, на мой взгляд, представить для них интерес. Подобные заметки, как правило, для каждого являются только толчком, приводящим в движение какие-то силы в сознании.

Писать воспоминания совсем не просто. Можно ведь вспомнить множество деталей и упустить главное. Или о главном рассказать так, как уже кем-то и до тебя было не раз написано. Вот и думаешь, встаешь из-за стола, ходишь по комнате, потом опять садишься, напишешь фразу – две и… порвешь написанное. Мне становится в такие минуты понятен труд писателей, да и всех тех, кто работает постоянно со словом. Нелегкий это труд! И вовсе не следует удивляться утверждениям многих литераторов, что порой удается написать не более одной-двух страниц в день.

Потому и движутся дела «мемуарные» иногда черепашьим шагом. Заметки эти, кажется, писал чуть ли не всю жизнь, а вот дошло дело до того, чтобы собрать все воедино, и снова надо писать и править.

Затруднения возникают самые неожиданные, даже в такие моменты, когда все, кажется, идет гладко. Но вдруг чувствуешь, что «черепаха» совсем останавливается. Вот и кажется, что нет искусства более трудоемкого, более точно отражающего жизнь людей, историю народов и часто едва улавливаемого, более далекого от человека и вместе с тем более близкого к нему, чем искусство слова.

Вы, уважаемый читатель, вероятно, ждете ответа на вопрос: «Как же это так получилось, что автор этой книги, родившийся где-то в стороне от дороги из Киева в Москву, под городом Гомелем, как этот автор стал тем, кем является сейчас?»

Да, автор родился в небольшой деревне, где во второй половине зимы крестьяне уже ходили по соседям и одалживали горстку проса или гречихи, ржи или овса. Всего и всегда в такую пору не хватало. Селяне жили впроголодь, а потому и начинали просить взаймы друг у друга, взаимно один другого выручая.

В нашей деревне и было-то два-три дома, где хлеба хватало на всю зиму. Не могли похвастаться тем, что их положение лучше, и соседние деревни и села. Поэтому и случалось часто, что мужчины уходили на зиму в отхожий промысел, а по весне возвращались домой – к детям, женам, семьям, своей земле. Было ее немного, но и она, как потеплеет, ждала пахаря. Корни у всех прорастали здесь. Так что вырвать их и уехать куда глаза глядят, лишь бы подальше, не получалось. Бывало и так, что от нужды человек убегает, а она его обгоняет и как бы говорит:

– Нет, друг мой, стой, ты мне нужен!

Помню, брат моего отца Иван как-то на зиму уехал на завод в Мариуполь, проработал там несколько месяцев. Но специальности не приобрел, не стал квалифицированным рабочим, да так и вернулся домой без особого заработка. Остаться там оказалось невозможным. Как же он мог бы где-то существовать, если семья у него жила в деревне? Хотя и не ахти какой, но все же есть здесь очаг, у которого жили и отцы и дети.

Меня часто спрашивают: «Что вас подняло?..» Причем обычно этот вопрос задают с подтекстом, так, будто знают то, чего я сам не знаю: вы, мол, с пеленок готовились стать на путь большой политики. Нет, ничего подобного, конечно, не было. Пеленки-то я знал, а о большой политике не имел никакого представления.

Но какое-то объяснение все же напрашивается.

Конечно, бывают случайности. Наверно – и я готов это признать, – у меня они тоже были. Случайно я попал в научное учреждение, где начал заниматься вместе с другими разработкой экономических проблем, а потом случайно в 1939 году меня вызвали в Центральный комитет партии для разговора о возможности поехать на заграничную работу.

Или, может быть, не случайно? Если бы я в какой-то мере не был подготовлен, наверно, меня никто бы и не вызывал. Ведь этому визиту предшествовали многолетнее учение, известная закалка в труде. Причем с этим всегда была связана привычка стараться как-то обдумывать свои шаги. Все это в условиях нелегких, когда единственным моим советчиком был я сам.