Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

В конце концов, наши недостатки, как уточнял Фейербах, суть наши неудавшиеся достоинства… Обернись на себя, твердил я в душе, и ты утратишь остатки недовольства. Что дала бы мне модная красотка? Сколько бы продлилась эта пытка, и чем бы она кончилась? Я поворачивался к Анне и мягким движением сажал ее к себе на колени. Господи, ради такой минуты она согласна была на загробные муки! Она бросала все, обнимала меня за шею и целовала до умопомрачения. В нас горел одинаковый огонь: мы оба боялись потерять найденное. Чем не семья? И я начинал подумывать об этом всерьез. Стаж к тому времени у меня накопился порядочный, платить стали больше: мы решили, что Анна уйдет со службы. Вернее, решил я, но она, как всегда, не возражала. Теперь она весь день отдавала мне. Все свое время без остатка. Утром я ехал на службу – она собирала мне портфель, чистила обувь, одежду: к обеду встречала меня возле бюро – мы ехали гулять или в кино… Да-а, ни одной выставки, ни одного вернисажа не пропустили. Вечером – телевизор (хоть я его раньше не терпел), разговоры, прогулки. Анна шутила, что у нее еще никогда не было столь интересной работы… И мы мечтали о ребенке. Как жаль! Как жаль! Чего бы я сейчас не отдал, чтобы вернуть те вечера…

Она покоряла своею стыдливостью: краснела до кончиков пальцев, до корней волос. Этого я не замечал ни в жене, ни даже в Люси. Они уступали как-то обыденно, само собой. А здесь, при рабской покорности, какой-то херувимский трепет, волшебный страх, особый, чисто женский, внутренний смех, что клокочет в горле, но молчит на губах. Я входил в нее, словно в ванну, до краев наполненную ключевой водой. Каждый раз – очищение. Полное, как от раскаяния. И сознание правоты… Высшая правда – всегда в женщине. Мне почему-то было неловко пользоваться ею. Все мерещилось, что злоупотребляю лаской и повиновением. И еще казалось, что никогда не насыщусь ею до конца… А она открывала глаза и всегда спрашивала: “Ты доволен, милый?” О, она была неудержима в своем изобретательстве, в своем желании угодить. Постоянно – сюрпризы. Но я-то знал, чего стоят они ей… А она прекрасно понимала, что я устал от жизни, что мне нужен перекур. И, знаете, время, проведенное с нею, и явилось тем самым перекуром. Если бы не он, я не уверен, имели бы мы удовольствие беседовать сейчас… Я впервые будто поплыл по течению. У меня появилась бодрость, я забыл про свои недуги. И страх куда-то улетучился. Приятно стало жить. Великое это счастье – обладать женщиной. Никакой капитал не сравнится с таким владением. Обладать женщиной – значит обладать ключами от всех дверей…

Однажды я заговорил о ее прошлом. Лицо у Анны сразу помрачнело, осунулось. Я видел, что забрел в недозволенные дебри, но мне очень хотелось узнать об этой terra incognita. Она откликнулась и после первого замешательства раскрылась. Я слушал с интересом: перед глазами проплывали близкие, знакомые картины. Но здесь мелькала не только узнаваемость – в ее жизни было много такого, что я ведал лишь понаслышке, издалека. В ее жизни было движение, были сполохи, а я каменел в покое. Она жила иначе. Простая, обычная и печальная жизнь. С мужем не сошлись. Он пил, тратил семейные деньги, закатывал скандалы, распускал руки. Анна буквально выкладывалась, чтобы сохранить семью, готова была терпеть все. Уезжала к матери, возвращалась, пыталась увещевать. Все тщетно. Он каялся, мирился, давал слово. Но хватало ненадолго. Ее слезы расценивались только как признак слабости. Он происходил из той хамской породы, для которой слабость не то что порок, – злейший враг… Когда умерла ее мать, стало совсем худо. Он не дал денег, не поехал на похороны. Бедняжка даже не знала, что объяснять родным. И плакала вдвойне: и от мертвого горя, и от живого. Два горя – не слишком ли много для одного человека?

А муж решил, что теперь дозволено все. “Разреши мне не описывать все эти кошмары, – попросила она, – ты узнаешь немного поучительного. Он прямо с цепи сорвался. Передразнивал на каждом слове – я тогда не умела еще так говорить, – ее лицо слегка передернулось. – Швырял в меня чем попало. Не ночевал или приходил под утро… Раньше мне хотелось ребенка, теперь я уже не заикалась… Потом он стал приводить всяких женщин. Они хохотали, буянили и так громко включали радиолу, что в дверь стучали соседи из других квартир и грозили полицией, если шум не прекратится. В общем – семейная идиллия. А вскоре он исчез. Исчез и больше не появлялся. Я была безумно рада, и все боялась, как бы он не вернулся. Замок другой врезала… Через несколько месяцев пришло письмо с иногородним штемпелем. Муж писал, что покидает меня и предоставляет мне полную свободу действий. Не знаю, где он научился такому высокому штилю: я прежде не слышала ничего, кроме пьяных ругательств. На суде эту бумажку сочли достаточным основанием”.

Анна прижалась ко мне, попросила погасить свет. В комнате установился мягкий полумрак, и слова казались вспышками неяркого света, высвечивавшими то одну, то другую деталь… Она разделась и забралась в кровать. Я приготовил ей чаю с малиной, дал коньяку. Она пила, и зубы стучали о край чашки. “Только не зажигай свет”. – “Нет-нет”, – кивнул я. – “Так я зажила одна, – сказала она наконец, отдавая мне чашку. – Сознавала, что это надолго. Загружала себя работой – не для денег, а так, чтобы отвлечься. Закончила еще курсы стенографии – впрочем, почти не пригодилось. Кормила меня только машинопись. Я тогда накупила разных вещей, обновила гардероб, на могиле матери поставила мраморный памятник… Старалась, конечно, не сдаваться: общалась с людьми, забиралась в шумные компании, пела… А на душе все равно кошки скреблись. Хорошо, сейчас ты вместе со всеми, ты смеешься, ощущаешь себя частью чего-то большого, общего. Но вот кончается вечер, и все расходятся: они – парами, к своим семейным очагам, а ты – одна, к камину, который еще предстоит разжигать… Как я ни проклинала мужа, все же сменила жилье: перебралась к хозяйке, где жила до встречи с тобой. Слишком уж тягостными становились воспоминания о том, что кто-то ходил по этим половицам, кто-то сидел за этим столом… На новом месте даже машинка стучала веселей. Хозяйка оказалась очень милой женщиной, все время приглашала меня на чай, звала в кино – обожала после сеанса обсуждать фильмы. Я никогда не отказывала ей в таком удовольствии, и поэтому ее милости сыпались как из рога изобилия. Она не требовала платы за электричество, не возражала против моих посетителей-заказчиков, иногда сама заговаривала с ними (ей нравилось получать “научную” информацию), приходила смотреть на мою работу.

В какой-то из вечеров я и познакомилась с Альфредом. “Кто это?” – “Один из моих клиентов”. – “Вот как!” – хмыкнул я, удивляясь тем более, что мужа она до сих пор ни разу не назвала по имени. – “Да. В нем было что-то необычное, телепатическое. Он привлекал улыбкой, манерами, умением отвернуться в нужный момент. Даже голосом привлекал. Он как с неба свалился. И статьи (он дебютировал в спортивных газетах) все такие умные, тонко подмечавшие каждую мелочь. Я вошла в мир спортивных статей, мне по ночам снились герои ринга и спринтеры. Первым, конечно, всегда был Альфред. Он не приходил без букета. Хозяйка расцветала улыбкой, видя его. Стало привычкой приглашать нас на чай вдвоем. Он зачастил: сначала под видом правки рукописи, потом с дополнительными материалами (и букетами тоже), потом просто так. Приходил и сидел. Рассказывал мне о новых достижениях гимнастов, острил насчет знаменитых китайских заплывов на Янцзы. А я печатала и от волнения еле дышала, стараясь не допустить ошибки и не пропустить ни одного слова. Причем он не был профессиональным сухарем. С ним можно было поговорить и о литературе, и о театральных постановках, и даже о цирке. Разбирался во всем обстоятельно, со знанием дела, с умением выделить главное. Моя хозяйка – неутомимая болтушка – умолкала в его присутствии, чутьем угадывая недосягаемый барьер. Вскоре он стал своим человеком. Я уже не мыслила себя без его общества, без его разговоров. Они стали необходимы так же, как и моя работа, больше чем она. Больше всего на свете… К его приходу я надевала лучшее платье, готовила самые вкусные блюда. Тогда-то у меня и появилась эта библиотечка”, – она усмехнулась.