Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

А я вспомнил почему-то, что точно так же, судорожно, со всхлипываниями, глотал воздух мой дед, когда на гроб бабки падали последние комья набухшей глины. Моя мать и ее сестра сразу обняли его, стали утешать, усадили в машину, напоили валерьянкой: он успокоился и даже уснул. Меня – ребенка – приставили к машине, как стража, и я, гордый доверием, вооружился грязной веточкой, чтобы отгонять мух, которые к поздней осени уже уснули… Дика было утешать некому. Они сидел передо мной, опустив голову, закрыв глаза, разбитый, опозоренный, покинутый всеми сорокапятилетний старик, а я до сих пор не узнал еще его тайны. «Простите, – наконец пробормотал он, – это непроизвольно. Когда носишь в себе, ничего, а когда начинаешь говорить… Гарри, Гарри, думал ли я, что вы будете моим исповедником? М-да. После такой откровенности я, что называется, взял быка за рога. Вместе с посудой положил превосходную коробку конфет. И написал: “Даю слово, что отнесусь по-джентльменски”. Возможно, это и решило исход дела. Утром я нашел билет в театр и листок с несколькими строчками: “Мое место рядом. Здесь мы познакомимся заново”. Спектакль назывался “Продавец дождя”. Вначале я не понимал, почему моя дама-кавалер взяла билеты именно на него. Под конец осенило: ведь там молодая девушка, невзирая на трудности, соединяется со своим возлюбленным, полицейским. А этот парень, бродячий гуманист, наверное, напоминал ей меня, – наверное, тем, что и я не совсем от мира сего. Ну, в общем, когда я выходил из зала, то испытывал такой же оптимизм по отношению к людям, как и тот поэт.

Но когда я только вошел… Когда открылась дверь в ложу, и передо мной предстала вросшая в кресло хрупкая женская фигурка… Она была густо залита краской и непрерывно теребила бусы. Вы не представляете моего изумления. То была наша секретарша. От кого-кого, но от нее я такого не ожидал. Все считали ее скромнейшим, робким, исполнительным существом, привыкшим только повиноваться. Она была безотказна в работе. Ей можно было заказать любую справку, любую выписку и не сомневаться, как не сомневаешься в себе, что все будет выполнено в срок. Она вообще воспринимала чужие заботы как собственные. Ее считали отличным человеком. Но как на женщину не смотрел никто. Никому, в том числе и мне, как ни странно, не приходило в голову не то чтобы ухаживать за ней, а просто сходить в кино, прогуляться, проводить до дому. Как-то принято было думать, что земные, плотские интересы чужды Анне. Если кто-то на праздничных вечерах приглашал ее на танец дважды, это вызывало улыбки, впрочем, беззлобные. Мы знали лишь, что она рано лишилась отца, выбилась в люди своим трудом, пройдя курсы машинописи и ночами переписывая и перепечатывая статьи и диссертации. (Один заказчик, по слухам, неудачно подшутил над ней, и с тех пор она замкнулась.) Знали мы, что в свои тридцать пять она развелась с мужем и жила на квартире одна, где-то в юго-западных районах. Говорили еще, что она хорошо готовит и имеет дома целую кулинарную библиотечку. Ума не приложу, почему все это не пришло мне в голову в период моих розысков. Такие обрывки всплыли позднее… И я с изумлением и, признаться, разочарованием (все мы, мужчины, одинаковы) взирал на мою поклонницу. “Здравствуйте”, – наконец одновременно выдавили мы, и она рывком поднялась мне навстречу. Я отдал цветы – Анна прижалась к ним лицом; когда она подняла его, я увидел, что щеки залиты слезами.

Ей стало стыдно и слез, и обстановки, в которой они текли, и она сжала мою руку, отчего покраснела еще гуще. Мне самому было не по себе, меня шокировала незваная благодетельница и ее бурная вспышка. Ах, да что там! Просто отвык я видеть в себе мужчину – женщины не приучили. Я не думал, что смогу вызывать в ком-то настоящее чувство или хотя бы симпатию, и самый факт, от кого бы он не исходил, вместе с радостной гордостью приносил и недоверие, страх. А может быть, – сам ведь себя до конца не знаешь – и сожаление о том, что такие нехитрые, обычные отношения пришли не в срок, что многое уже упущено, что могло быть и лучше, по душе… Кто знает? Но… Одна минута, всего одна минута – и мы говорили, будто накоротке знали друг друга целую вечность. Анна шепотом рассказывала, что обратила на меня внимание с первых дней появления в бюро. “Стоило мне взглянуть на тебя – и я поняла: ты несчастен. Несчастен до последней крайности, до точки. И дело не в каких-то деталях, частностях, которые можно исправить; дело в самом укладе твоей жизни – нездоровой, тревожной. И люди, окружающие тебя в семье, – неподходящие для тебя люди, враги твои… Но ты был женат – как могла я подойти к семейному мужчине? Я только издали наблюдала – и жалела. Жалела – и молилась. Я была почти уверена, что жена твоя – фурия. Не знаю, почему – женская интуиция. И я возненавидела ее. Возненавидела всеми фибрами души. Ты достоин лучшего, милый. Если бы тебе с детства дали верный толчок, ты мог бы добиться поистине великого. Но и сейчас еще не поздно. Дик, еще совсем не поздно. Если взяться за дело… Я верю в тебя. Мы бросим все силы. И мы добьемся своего”. Она говорила свистящим, порывистым шепотом, глядя куда-то вдаль, в глубь сцены, и по ее лицу, сказочному в лучах подсветки, катились слезы.

Я зачарованно сидел на месте, не зная, кого, собственно, слушать: Анну или артистов. Она поняла – положила мне руку на ладонь и умолкла. Я делал вид, что поглощен постановкой, а сам переваривал ее слова и приходил в восторг, что нашлась-таки женщина, все же понявшая меня. Это разжигало, и я, желая усилить приятные эмоции, фиксировал внимание на каждом звуке, словно добавлял огонь в конфорке, на которой грелось мое настроение. В антракте мы спустились вниз, выпили коктейль, я взял ей мороженых фруктов. Я смотрел, с каким наслаждением тянет она через трубочку напиток, и думал, что если бы меня не посетила благая мысль бросить записку в бутерброды, то, пожалуй, еще долго пришлось бы ждать этого счастливого дня… В ложу мы вошли, как обновленные. В темноте я прижал Анну к себе, и она не сопротивлялась. Напротив, будто ждала этого. И когда загремели аплодисменты, и героиня оказалась в объятиях жениха, я снова понял, что спектакль выбран не случайно…

Гарри, за один вечер я не узнал свой дом: и чайник кипел иначе, и блюдца звенели иначе, и масло на хлеб ложилось по-иному. Было уже поздно, но Анна приготовила горячий ужин; я впервые поел по-человечески, без спешки. Потом она мыла посуду, а я вытирал и любовался, как профессионально хлопочут ее руки, как красиво сгибается над раковиной спина… На другой день мы осуществили великое переселение народов: на двух такси перевезли все ее вещи и книги. Она долго прощалась с хозяйкой, обещала наведываться. Отъезжая, сказала мне: “Вот, с этим домом связана треть жизни – и приятное, и страшное. Уезжаю и знаю, что надо уехать, а словно кусочек чего-то отпадает”. И несколько раз оглянулась назад… До ночи мы раскладывали и перекладывали, но к утру получился настоящий семейный чертог с гудением холодильника, с куклой на серванте, с фотографиями в рамках. И Анна мыла посуду уже в фартуке…

Может ли человек быть всем доволен? Считается: нет. Но я был доволен всем. Иногда знакомые поддразнивали меня, говоря, что я попросту не знаю лучшего, а она, мол, просто ласковая киска, истосковавшаяся по мужику. Пожалуй, верно. Но ведь все познается в сравнении. Вы знаете пословицу: двое делают одинаковое дело, а результат получается разный. Я инстинктивно чувствовал, что при всех недостатках Анна – идеальная подруга, прекрасный подарок судьбы. Порой про себя старался к чему-нибудь придраться, да все как-то не находил. После моей жены она казалась ангелом с выпукло-хрестоматийными плюсами. И тогда я прощал ей и слабый характер, и навязчивость, и заискивание передо мной. Больше того, они нравились мне. Ведь – черт побери! – приятно, когда женщина вешается вам на шею. Приятно, когда вы не слышите слова “нет”. Ну, может быть, в восемнадцать это бы и оттолкнуло, но к сорока пяти я уже научился ценить такие повороты.