Книга Что-то со мной не так - Лилия Дэвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда наступило следующее полнолуние, я уже была в городе и наблюдала за луной из окна своей новой квартиры. Я думала о том, что мы вместе уже месяц и что этот месяц тянулся очень долго. Потом каждый раз в полнолуние, глядя, как лунный свет сияет на густой листве высоких деревьев на заднем дворе, на плоских просмоленных крышах и голых деревьях, а зимой – на заснеженной земле, я думала, что вот прошел еще месяц, иногда они проходили быстро. Иногда медленно. Мне нравилось таким образом вести счет месяцам.
И он, и я, судя по всему, всегда считали время в ожидании того дня, когда снова будем вместе. Это было одной из причин, по которой, как он сказал, дальше так продолжаться не могло. Может, он и прав: еще не поздно, мы станем просто друзьями, и время от времени он будет разговаривать со мной через большое расстояние главным образом о своей работе или о моей работе, и будет давать мне хорошие советы или помогать составить план действий, если возникнет необходимость, и будет называть себя как-нибудь вроде «твой éminence grise[2]».
Когда я закончила обзванивать знакомых, от вина у меня так кружилась голова, что я не смогла бы уснуть, поэтому включила телевизор и стала смотреть какую-то полицейскую драму, какие-то старые комедии положений и под конец шоу о разных необычных людях, живущих в разных концах страны. Выключила телевизор я только в пять часов утра, когда небо уже посветлело, и тут же заснула.
Скажу честно, к тому времени, когда ночь закончилась, меня уже не волновало, что со мной не так. В такой ранний утренний час я обычно выплываю из подобия длинного дока на простор воды, где меня уже не трогают подобные заботы. Но потом, в течение дня, или следующего, или через день, непременно приходит время, когда я снова задаю себе этот трудный вопрос – иногда один раз, иногда снова и снова. Это бесполезный, в сущности, вопрос, поскольку я не тот человек, кто может на него ответить, а все остальные, кто попытается, предложат самые разные ответы, хотя, конечно, все они смогут что-то добавить к правильному ответу. Если вообще существует правильный ответ на подобный вопрос.
Василий был человеком, составленным из множества разных частей, переменчивым, непостоянным, порой амбициозным, порой впадающим в ступор, порой задумчивым, порой нетерпеливым. Он не был человеком привычки, хотя хотел им стать, пытался выработать какие-нибудь привычки, радовался сверх меры, когда обнаруживал нечто, что действительно на какое-то время казалось ему необходимым и обещало превратиться в привычку.
Был период, когда он по вечерам после ужина сидел в своем кресле с подголовником и находил это приятным. Когда-то он получал огромное удовольствие, выкуривая трубку с душистым табаком и размышляя о том, что случилось с ним за день. Но вскоре уже страдал от ветра и не мог усидеть на месте; трубка тоже постепенно вышла у него из обихода: она почему-то постоянно вспыхивала и гасла, и через какое-то время он перестал притворяться, будто праздно о чем-то размышляет.
Несколько месяцев спустя он решил, что пешая прогулка после обеда – тоже распространенное занятие и легко может превратиться в привычку. Много дней в определенный час он выходил из дома и шагал по соседним улицам, успешно культивируя в себе настроение спокойной задумчивости, глядя на ласточек, летавших над рекой, на красные, насыщенные солнцем фасады домов и выводя различные плохо обоснованные научные теории из того, что видел, или пускался в размышления о людях, шедших рядом с ним по улице. Но это тоже не стало у него привычкой: однажды он, к великому своему разочарованию, понял, что все возможные маршруты в часе ходьбы от дома исчерпаны, что ему откровенно надоело ходить и что вместо того, чтобы способствовать укреплению организма, эти прогулки повредили его желудку настолько, что по возвращении домой приходилось лечиться таблетками. Прогулки прекратились, когда к нему неожиданно приехала погостить сестра, и не возобновились по ее отъезде.
Василий стремился к знаниям, тем не менее иногда целыми днями не мог заставить себя сесть за учебу, а забивался в какой-нибудь уголок, словно хотел укрыться от собственного тревожного взгляда, и проводил там уйму времени, склонившись над кроссвордом. Это раздражало его и вгоняло в уныние. Он пытался придать разгадыванию кроссвордов больший вес, представляя его частью системы самосовершенствования. В течение трех дней тренировался разгадывать их на время и в первый день почти полностью разгадал кроссворд за двадцать минут. На следующий день он за двадцать минут разгадал весь кроссворд, а на третий за те же двадцать минут не разгадал почти ни одного слова. В тот день он поменял правила и решил, что будет разгадывать по кроссворду в день независимо от времени, которое на это уйдет. Он отчетливо представлял себе, что наступит день, когда он станет мастером по разгадыванию кроссвордов. Предвкушая его, он завел блокнот и заносил в него все наиболее замысловатые слова, которые регулярно встречались в кроссвордах и которые он тут же забывал, вписав в клеточки, например, стоя: греческая галерея-портик. Таким образом он убеждал себя, что учится чему-то, пусть и из кроссвордов, и в течение нескольких чудесных часов видел связь между своими элементарными склонностями и своими высокими амбициями.
Его непостоянство, неспособность хоть что-то довести до конца. Внезапно охватывавшее его ужасное чувство, будто все, чем он занимается, ничтожно. Осознание того, что все происходящее во внешнем мире более существенно, чем то, что происходит в его жизни.
Иногда Василий смутно догадывался, что его тоска глубже, чем он мог себе представить. В такие моменты он предавался размышлениям о ежегодном содержании, которое выплачивал ему отец: возможно, это было самое большое несчастье, какое ему выпало; оно могло разрушить то, что еще осталось от его жизни. Тем не менее единственным, в чем Василий не сомневался на свой счет, была неиссякающая надежда, что все будет не так плохо, как кажется. В принципе он еще мог удивить мир.
Несколько подлинных успехов оставили Василия равнодушным. Вернее, ему было невыносимо смотреть на свою опубликованную статью и ничуть не жаль, что авторские экземпляры журнала покрылись кофейными пятнами и загнулись по краям. Он не ощущал, что имя, напечатанное в журнале, действительно принадлежит ему или что слова на странице действительно вышли из-под его пера. Сестра утвердила его в этом ощущении, ответив на присланную ей статью гробовым молчанием и продолжая обращаться с ним точно так же, как обращалась всегда, – как с приятным человеком, но неудачником, между тем как он считал, что его достижения должны были заставить ее взглянуть на него по-другому. В качестве своего рода ответной меры он иногда писал ей длинные, очень серьезные, тщательно сформулированные письма с критикой ее личной жизни. О них она упоминала лишь спустя несколько месяцев, да и то вскользь.
Не только собственное имя, напечатанное типографским способом, казалось ему принадлежавшим кому-то другому, – все, что он писал, не доставляло ему никакой радости. Как только он заканчивал писать, текст уходил из его рук и пребывал на ничейной территории. На нейтральной полосе. Текст больше не разговаривал с ним. Василий хотел гордиться собой, но испытывал лишь чувство вины за то, что не сделал больше или лучше. Он завидовал людям, которые решали написать книгу, писали ее и были ею довольны, а когда она выходила в свет, прочитывали ее от корки до корки с новым удовольствием и легко переходили к следующему замыслу. Он же ощущал впереди только грозную пустоту, свободное место, где должны были быть его дальнейшие планы, в то время как вся его работа вырастала из случайных побуждений.
