Книга Дзэн в японской культуре - Дайсэцу Тэйтаро Судзуки

мудрыми, дальновидными и предусмотрительными правителями как в дни войны, так и в дни мира; оба нисколько не были похожи на грубых и невежественных вояк, отличаясь обширными познаниями в литературе и глубокой религиозностью.

Любопытно, что оба властителя были также верными проводниками учения Будды. Мирское имя Сингэна было Харунобу, а Кэнсина – Тэрутора, но в историю они вошли под своими церковными именами. И тот и другой в юности проходили обучение в буддийских монастырях, а в зрелом возрасте, сбрив волосы на голове, приняли звание нюдо. Кэнсин к тому же был вегетарианцем и соблюдал обет безбрачия.

Как и другие деятели японской культуры, они любили природу, увлекались сочинением стихов на японском и китайском языках. Вот, к примеру, одно из стихотворений, сложенных Кэнсином во время очередного похода:

Морозный, бодрящий осенний воздух

окутал воинов на бивуаке.

Спускается ночь, и в сияньи лунном

перелетные гуси тянутся клином.

В притихших водах залива Нота

отразились темные горы Эттю.

Этот дивный вид в сиянии лунном

тихой радостью наполняет сердце.

Те, кто дорог нам, должно быть, сегодня

под луною тоже грустят в разлуке…

Сингэн в умении чувствовать и понимать природу нисколько не уступал своему конкуренту из Этиго. Однажды князь отправился в паломничество, решив посетить отдаленный храм, славившийся чудотворным изваянием буддийского божества Фудо Мёо (санскр. Ачала). Настоятель расположенного неподалеку монастыря пригласил даймё заглянуть в его обитель на обратном пути. Сингэн поначалу отклонил предложение, сославшись на то, что занят подготовкой к новому походу, и добавил, что непременно наведается в монастырь, когда вернется с победой. Однако настоятель – тот самый преподобный Кайсэн, который позволил потом воинам Ода Нобунаги сжечь себя заживо, – упорствовал в просьбе: «Вишни только зацвели, и я приготовил для вас удобное местечко, откуда так хорошо любоваться вешней красой. Надеюсь, вы сумеете оценить всю прелесть цветов».

Сингэн поневоле согласился: «Негоже мне отворачиваться от цветущей вишни – придется откликнуться на приглашение Кайсэна». В предвкушении удовольствия от созерцания прекрасных цветов и возвышенной беседы с настоятелем князь сложил пятистишие-вака:

Как бы я тосковал

по вишням в морозном убранстве,

не заехав к тебе!

Может быть, год спустя весною

занесет всю обитель снегом…

Любовь к цветам вишни можно назвать второй натурой японцев. Предание гласит, что в эпоху Токугава некая узница в башне замка Коисикава ожидала казни на исходе зимы. Каждый день она смотрела в окно, надеясь увидеть, как расцветают вишни. Когда ей огласили приговор, единственным ее предсмертным желанием было дождаться первых цветов, прежде чем она навсегда покинет этот мир. Тюремщик был человеком великодушным, понимающим фурю и согласился исполнить последнюю волю осужденной. В радостном расположении духа встретила она смерть, а вишни в тех краях нарекли в ее честь «Асацума».

То бескорыстное наслаждение, что черпали в Природе даже посреди военных бурь Такэда Сингэн и Уэсуги Кэнсин, и определяется понятием «фурю». Люди, лишенные фурю, считались в Японии абсолютно чуждыми культуре. Чувство это имеет не только эстетическое, но также и религиозное значение. Возможно, сходное мироощущение породило в среде образованных японцев различных сословий, званий и родов деятельности обычай слагать в предсмертный час стихотворение на японском или китайском языке. Японцев с юных лет приучали выкраивать хотя бы краткие минуты досуга, чтобы отвлечься от суетных треволнений и забот.

Смерть – дело нешуточное, приковывающее все помыслы человека, но японцы, приобщенные к культурной традиции, полагают, что обязаны превозмочь ужас и взглянуть на смерть объективно. Обычай оставлять после себя прощальную песнь, который, правда, не всегда строго соблюдался даже во времена феодализма, был введен в обиход, по-видимому, в эпоху Камакура дзэнскими монахами, а затем нашел последователей среди мирян. Прежде чем навсегда отойти в нирвану, Будда собрал вокруг себя учеников и дал им последние наставления. Этот факт, вероятно, и послужил стимулом для китайских буддистов, в особенности Дзэн (Чань) – буддистов, которые предпочли вместо наставлений ученикам говорить на прощанье о своем отношении к жизни.

Предсмертные слова Такэда Сингэна были цитатой из дзэнской классики: «Она большей частью предоставлена своему естественному телесному совершенству, и нет ей особой нужды прибегать к румянам и пудре, чтобы выглядеть прекрасной». Здесь речь идет об абсолютном совершенстве Действительности, из которой все мы происходим, в которую все вернемся и в которой все обретаемся. Мир множества превращений исчезает и вновь появляется, а то, что за ним сокрыто, неизменно в своей безупречной красоте.

Уэсуги Кэнсин сложил две песни-завещания – одну на китайском, другую на японском языке.

Полная чаша жизни – всего лишь чарка сакэ.

Словно во сне минули все сорок девять лет.

Что звать жизнью, что смертью, мне узнать не дано.

Год уходит за годом – смутных грез череда.

Ни раем, ни адом

меня уже не смутить —

И в лунном сиянье

стою непоколебим,

ни облачка на душе…

Вот как повествует литературный памятник XIV в. «Сказание о великом мире» («Тайхэйки») о смерти камакурских самураев. В нем рассказывается история гибели бесстрашных монахов монастыря Эрин-дзи и дается представление о роли Дзэн в формировании нравственных принципов Бусидо, особенно в плане отношения к смерти.

Так, один из вассалов канцлера Ходзё Такатоки, последнего правителя из рода Ходзё, некий Сиаку Синсакон нюдо, собираясь покончить жизнь самоубийством вслед за своим господином, чья судьба уже была предрешена, призвал старшего сына Сабуродзаэмона и сказал ему: «Камакура обречена – со всех сторон ее окружили враги, и сам я, как верный слуга, намерен разделить участь моего повелителя. Однако ты, сын мой, еще молод, при дворе служил совсем недолго и узы, что связывают тебя с нашим господином, не столь крепки. Ты должен попытаться спастись. Если уцелеешь, станешь монахом и будешь молиться за упокой наших душ. Никто не осудит тебя за это».

Сабуродзаэмон не внял разумному совету отца и ответил так: «Хотя мне и не довелось еще лично послужить господину, но, будучи твоим сыном, я сызмальства был удостоен высочайших милостей и благодеяний. Другое дело, если бы я уже состоял в монашеском сане, но ведь я родился и вырос в семье самурая. Как же могу я покинуть господина в беде и спасти свою жизнь, постригшись в монахи? Свет не видывал большего позора. Если ты собираешься разделить участь господина, то позволь и мне сопровождать тебя в мир