Книга Перс - Александр Иличевский

Один раз я пришел к ним обедать. Тереза была в джинсах и клетчатой рубахе, волосы повязаны платком. Подмышки потемнели от пота. Она стояла на раздаче и пристально на меня посмотрела, когда подошла моя очередь. Я отвернулся.

На кого она оставил Марка?

Я смотрел и удивлялся тому, как она понимает Сону с полужеста, как приветлива с егерями, удивлялся, как проворно и старательно она все умеет делать по хозяйству, иногда, впрочем, встречаясь с трудностями (например, при замесе теста), но ловко выходит из ситуации, посоветовавшись с Соной, которая была с ней внимательна и дружна. Егеря малость ее смущались. А я соображал, что когда мы вместе жили, питались мы по кафешкам или пиццей.

Все разрешилось, когда на полевой стан заглянул Хашем. Он не стал обедать, а просто прошелся под навес осмотреться, поздороваться. Тереза стояла над огромной сковородкой, где шипели, потихоньку темнея от масла и расползаясь, ломтики баклажан. Она густо покраснела, когда Хашем протянул ей руку, судорожно вытерла о фартук ладони и качнулась на цыпочки через плиту, когда протягивала ему пальцы для пожатия.

На следующее утро я увидел ее сидящей на крыльце вагончика с кружкой чая. Я сел рядом на ступеньку. Она подвинулась. Помолчали. Наконец я спросил:

— Ты что здесь делаешь?

— То же, что и ты, — ответила Тереза.

— Где Марк?

— В Дрездене, у мамы.

Потом она встала и вошла в свою камору.

Я ушел к озеру проверить верши и по дороге понял, что она права. Я окончательно понял, что именно я делаю здесь столько месяцев, почему не свалю прочь от этого сумасшествия, абсолютного помешательства. Я понял, кому я поклоняюсь. Именно так. «Поклонение» — точное слово.

Дня через четыре к Северному кордону пропылил джип. Из него вышел человек в синих брюках, белой рубашке и темных очках. Когда он их снял, я узнал Роберта.

Тереза в это время под навесом чистила песком кастрюли, чтобы потом Ильхан отвез их к озеру прополоскать. Она только взглянула на Роберта и тут же снова обратилась к днищу кастрюли. Роберт подошел к ней. Через минуту они боролись. Роберт тянул Терезу за руку к машине. Сначала она сопротивлялась, как маленький ребенок упирается, не желая покидать игру. Затем остервенело.

Роберт открыл заднюю дверь, когда я приблизился к нему и крикнул:

— У тебя шнурок развязался.

— Не лезь! — ожесточенно крикнула мне Тереза и в тот же момент оказалась коленями на заднем сиденье. Она тяжело дышала. Мокрая прядь на лбу. Косынка съехала набок.

Я двинулся к Роберту, тот встретил меня ударом справа, кое-как я ушел, но все-таки чиркнуло, раскровило бровь. Я рванул его за плечи от водительской двери, но тут выскочила Тереза и оттолкнула меня. Залезла на заднее сиденье, машина тронулась.

Она вернулась на следующий день одна, с чемоданом, который помогли ей выгрузить из машины и занести в вагончик мальчишки-егеря, подвезшие ее от трассы.

4

Впервые Тереза появилась в Ширване вместе с Робертом, в составе одной из правительственных экскурсий. В тот раз Хашем не успел увильнуть, и пришлось ему рассказывать о джейранах, показывать птичник. Я как увидел Терезу, так ни разу и не отвел от нее глаз. Вместе со всеми толкался в птичнике. Роберт был единственным, кто задавал осмысленные вопросы. Тереза смотрела на Хашема с чуть приоткрытым ртом.

Роберта особенно интересовала хубара. Хашем распространяться не стал, ограничился соображением, что, мол, редкую дрофу-красотку можно увидеть в наших степях наряду с талышским фазаном.

У Терезы чуть разновеликие, словно слегка раскосые груди, и если чем-то возмущена, ходит так, что сжатые кулаки носит, как молоточки. Но при том вся она долгая, тонкая, запястья, щиколотки, колени ее, когда спит, можно рассматривать часами, по отдельности, а вместе — глаз не оторвать, и, чтобы лишний раз не вводить себя в неравновесие, отводишь взгляд, живешь с ней как бы в прищур, следя неотрывно боковым зрением. Чуть все-таки крупные бедра. Она уклончивая, отчего кажется мирной. Только кажется. Сильную копну вьющихся волос непросто умять в ладонях, я обожал гладить их, зарываться лицом в эти солнечные путы, чуть пахнущие почему-то камфарой, отчего — неясно — ни один из парфюмерных пузырьков не благоухал сердечным этим ароматом. Но ошибки быть не могло, я его знал отлично — моя бабушка, врач «скорой помощи», в детстве часто брала меня с собой на вызовы, и я точно знаю, как пахнет сердечная боль, как благоухает тяжелейший приступ, когда разламывается грудь и нечем дышать, а смертный морок испариной ложится на лицо.

Когда я бегал по утрам, летящее навстречу утро пахло мокрым выметенным асфальтом, и свежим бельем, и шампунем идущих навстречу женщин — безработные или господствующие мужчины еще спали, а работяги вставали раньше, еще до времени моей пробежки, и когда я возвращался, с дыханием, проветренным пятью милями, и после душа тихонько входил в спальню, я припадал к ее волосам и мгновеньем обморока слышал этот странный влекущий и тревожный смертный запах…

Ароматы обладают самой мощной корневой системой памяти. Если тронуть их, поднимется пласт более реальный, чем настоящее.

Запах камфары взорвал память случайно. Мы ни с кем почти не общались на нашей улице, на нашем Cedar Creek Circle, хотя все со всеми здоровались и знали друг друга поименно. Только сосед-холостяк Дилан Томсон, сухопарый электромонтажник, которому я разрешал парковать свой грузовичок на моем подъезде, с чистым твердым и добрым лицом, сидя однажды на ступеньках крыльца со стаканом Jameson без льда, в ответ на приветствие ухмыльнулся и показал мне пальцем на алый козырек Wendy's, который пылал неоновым курсивом в остывающей струящейся тьме: «Все последние двадцать пять лет ровно в семь утра я приходил в этот Wendy's и съедал свой завтрак». Так вот, когда Дилан получил свой второй несмертельный инфаркт, мы выскочили на рев сирены, чтобы увидеть, как пожарные и санитары на носилках сносят его с крыльца. Прикрытые уставшие глаза Дилана проплыли мимо, и я уловил в воздухе тот самый запах сердечного приступа. На следующее утро я перепробовал всю парфюмерию в доме, все шампуни и лосьоны, пены и молочко, но не нашел ничего, что бы откровенно содержало хотя бы призрак запаха, который всегда витал в волосах Терезы.

Она не была для меня ни загадкой, ни божественным омутом, я вполне знал ее повадки, инстинкты. Тем не менее она обладала неудержимой текучестью, с этим ничего нельзя было поделать, я просыпался каждое утро с новым человеком. В постели она была то открыта, то застенчива, но упоительна, и благодарна, однако я никогда не знал, покорена ли она без остатка; так ручей в жару над омутом после купания остывает ровным теченьем.

После года нашей совместной жизни я пожелал бросить кочевую работу, найти место в отделе исследований и разработок, возможно переехать в Остин [Austin, Texas], для чего все-таки пришлось бы всерьез подтянуть научную базу. Я думал она обрадуется, но едва сумел не показать виду, когда Тереза отложила салфетку и посмотрела в упор: «It's a bad idea. I like you're coming after parting».[24]Она никогда не отвечала сразу на неприятный ей вопрос, и промедление значило отрицание. Теперь она ответила мгновенно, что означало: она в гневе.