Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Ты вовсе не старик! — возмутился Аякс. — И мое предложение не было столь постыдным, каким ты изображаешь его.

— Я на пути к старению, — спокойно ответил я. — Я вам не ровня. Мои чувства еще способны радоваться внешнему облику того или другого человека. Я этого никогда не отрицал. Наоборот, я слишком часто повторяюсь… Почувствовать чье-то очарование — уже одного этого достаточно, чтобы увядшее лицо исказилось гримасой удовольствия. Мои глаза не настолько ослепли, чтобы я не замечал привлекательности Оливы. И разве я когда-нибудь говорил тебе, что твоя внешность мне неприятна? В моем возрасте человек прощает Природе многое. Человек прощает ей то, как она обращалась с его «я»: какие невыразимые порывы пробуждала под этой оболочкой — посредством внезапных криков или долгих увещеваний. — Но я больше не желаю прислушиваться к таким голосам. Я хочу им противиться. Я больше не допущу, чтобы какой-то злой дух гонял меня по тесному кругу. Мой разум подсказывает, что вокруг меня продолжается жизнь; но там, где нахожусь я, все безнадежно и пусто. Я хочу разрушить это заклятие! Правда, я не знаю соответствующую волшебную формулу. Этот лабиринт — я не хочу в нем погибнуть — я хочу добраться до выхода. Разве у меня больше нет права самому принимать решения? Разве на крышку моего гроба уже падают комья земли? Переживаемый мною кризис пройдет… он должен вскоре пойти на спад! — Вы же… вы двое созданы друг для друга, и ни один из вас не создан для меня. А свое скромное желание — иметь возможность время от времени погладить руку кому-то из вас двоих — я как-нибудь в себе подавлю.

— Противоречивое у тебя получилось высказывание, — горько усмехнулся он. — У тебя, как говорится, рыльце в пушку. Ты хочешь сохранить свои тайны при себе. У тебя свои проблемы. У нас — свои. Гниль в твоем сердце — мне-то какое дело до нее, если ты сам не хочешь ее выхаркнуть? Я предоставил себя в твое распоряжение — мы можем спокойно называть вещи своими именами — за деньги. Почему же ты колеблешься, не решаясь принять предложенное? Или ты все еще боишься? Тебя пугает, что я с первого мгновения нашей встречи оценивал тебя? — Я хотел тебе понравиться; это так же легко доказать, как и то, что я подсматривал за тобой. Я брал у тебя деньги. Ты ведь знаешь, что хлеб, который растет на полях, приходится покупать. Почему тебе не нравится, что я следую тому же инстинкту, который заставляет массы рабочих устраивать забастовку, шагать навстречу дулам автоматов? Разве это непорядочно — думать о будущем собственного тела? У меня нет никаких талантов. Я не крестьянин, не хорошо оплачиваемый чиновник, я не обучался ни ремеслу, ни торговле. Я владею только своей жизнью как таковой, не считая кое-каких дополнительных мелочей. И я должен использовать эту жизнь так, чтобы она приносила доход. Я не моду просто растранжиривать ее — как нечто, что не имеет никакой стоимости. Для тебя — человека, не особенно обремененного заботами, — это, может быть, звучит дико. Ты считаешь меня шантажистом. Но как раз на шантажиста я похож меньше всего. Я умею держать язык за зубами. Меня можно использовать даже для самых деликатных поручений. Я это уже доказал. Тебе бы не повредило, если бы ты меньше скупился со своими признаниями. Разве я отдалился от тебя, после того как мы вместе опустили на дно моря некий гроб? — И разве мое тело не соответствует, целиком и полностью, твоим вкусам? Ты мог бы это подтвердить. Я вправе предположить, что мои усилия — направленные на то, чтобы приспособиться к тебе, — могли бы увенчаться заслуженной наградой. — Однако до сих пор мне не удалось добиться результата. Я не удовлетворил твои ожидания, потому что был всецело предоставлен самому себе. Я не Кастор и не Поллукс. Зато я имею в своем распоряжении Оливу. Может, она тебе нравится больше, чем я.

Он сказал это. Я растерянно взглянул на него. И ответил:

— Надеюсь, в твои намерения не входит ……? — Я не нашел подходящих слов, чтобы определить сущность предложенной мне сделки.

Он начал кричать:

— Я хочу хоть немного хорошей жизни! Хочу получить ее любой ценой! Пока царит социальная несправедливость, нельзя обвинять ее жертв в том, что им не хватает человеческого достоинства. Я достаточно здоров и ожесточен, чтобы захватить для себя столько удовольствий, сколько сумею переварить. И если даже я подарю что-то из неотъемлемо принадлежащего мне, то я от этого не обеднею. Я не скупердяй. Я даже, на свой лад, склонен к мотовству. Но я хочу отучить тебя от твоей скупости, имеющей иную природу… Знай же: сутенер любит свою девушку не меньше, чем какой-нибудь супруг — жену, поддерживающую порядок в его доме…

— Ты не в себе, — сказал я.

— У меня нет предрассудков, — ответил он, — и это тебя удивляет. У меня остается очень короткий срок для моей борьбы. Мне не поможет, если я буду трусить. Я предлагаю все, что мне принадлежит, — а у тебя взамен требую лишь немногого. Я даже почти не надеюсь, что ты примешь мое предложение. Я лишь хочу тебя убедить, что у меня нет предрассудков. Подобно наемному солдату, я провожу жизнь в окопах — ради какого-то незнакомца. Но я хочу получать свое жалованье. Я должен много жрать и много пить, потому что брюхо у меня тесное.

— Ты не вправе распоряжаться Оливой, — сказал я тихо.

— Многими миллионами девушек кто-то, так или иначе, распоряжается, — ответил он. — Все выставлено на продажу. В этом мире продается все. И цены на лучшие товары, как правило, очень низкие. Всего за две тысячи крон тебе впрыснут смертельную дозу морфина; за такую же сумму можно отделаться от мертвеца, для которого нет свидетельства о смерти. Можно снизить эту цену и в десять раз, если у того, кто предоставляет услугу, от недоедания бурчит в желудке. Нашего брата очень легко толкнуть под колеса…

— Олива не допустит, чтобы ее к чему-то принуждали, — снова возразил я.

— Она уже растеряла всю волю, — ответил он. — Она отмечена преступлением — как ты и как я.

— Я больше тебя не слушаю, — сказал я. — Я тебе не дамся. Это мое последнее слово.

Он, однако, продолжал говорить. Переступив через мои возражения. Изображая из себя какой-то раздутый пузырь, которому закон не указ… Да, не будь я именно тем, кто я есть, непреложно — Густавом Аниасом Хорном, слушателем из иного мира{353}, — я наверняка не мог бы противиться алчности и коварству Аякса, его безграничному цинизму{354}. А так получилось, что чем больше он понижал голос и подмалевывал свои слова мягкими льстивыми интонациями, чем больше его лицо срасталось с величественной свинцовой маской, тем сильнее становился мой страх. Его настойчивое стремление соблазнить меня было мне совершенно непонятно. Мне стоило больших усилий осознать, что для Аякса важно лишь одно: чтобы его не прогнали. В образовавшуюся брешь он бросил и свое тело, и тело Оливы{355}. Это казалось полным несоответствием между целью и средствами ее достижения. Аякс опьянял себя нагромождением чудовищных высказываний, которые, как он думал, должны сломить мое сопротивление. Его слова оставались вне сферы моего жизненного опыта. Я понимал слабость своего положения: что полученное воспитание мне не поможет — и что прожитая мною жизнь, полная придуманных идеалов, не выдержит контакта с едким раствором, в который ее окунули. Корка благопристойности на моем прошлом, и без того потрескавшаяся, уже полностью растворилась. Мое бытие в результате такой атаки изменилось. Я чувствовал себя разоблаченным — больше, чем когда-либо прежде. Ледяной холод моего страха обрел форму… Место действия, на котором мы вели борьбу, теперь подменено другим. Длинные ряды гробов, которые я когда-то разглядывал в трюме «Лаис», придвинулись ближе.