Книга Перемена климата - Хилари Мантел

Мать вздохнула, выложив ему все это. Она говорила негромко, осторожно, а ее взгляд блуждал по комнате — по коврику под вешалкой, по книжному шкафу, по письменному столу, затем обежал стену, задержался на темном окне, еще не задернутом шторами. Да, Доркас осторожничала, но не боялась, и Ральф ее понимал. Он сознавал, что мать вызвалась добровольцем, взялась выполнить грязную работу; они с мужем, его отцом, обо всеми договорились между собой. Теперь не будет криков, заламывания рук и прочего; будет только неизбежное, молчаливое поражение — его поражение.

— Эмма, быть может, захочет стать медсестрой, — сказала мать. — Твой отец может ей это позволить, но он ведь способен и заупрямиться. Какое решение он примет, во многом зависит от тебя.

— Мама, ты злая и коварная женщина.

Он не ведал тогда, что она больна, что всего через несколько месяцев, в больнице, с нею случится первый из множества приступов. Несмотря на болезнь, ей выпало прожить долгую жизнь. Ральф не был уверен, что сумел простить ее до конца. Но он пытался. Честно пытался.

После его капитуляции отец немедленно сменил гнев на милость.

— Сделай это своим хобби, Ральфи, — посоветовал он. — Просто хобби. Но не вздумай превращать свое увлечение в занятие, по которому миру суждено узнать о тебе. Это отнюдь не дело твоей жизни.

— Я не хочу заниматься бизнесом, — ответил Ральф. — Хочу жить собственной жизнью. И не собираюсь ни от чего отказываться.

— Хорошо, — покладисто согласился Мэтью. — Я продам свой бизнес, когда придет время. — Тут он нахмурился, словно испугавшись, что его могли неправильно понять. — Это деньги для тебя, Ральфи. И для твоих детей. Я помещу средства в наш фонд и все организую. Подаяние просить тебе не придется.

— Ты заглядываешь слишком далеко вперед.

— Рано или поздно ты женишься, Ральфи, и обзаведешься детьми. Годы-то идут, идут… Станешь учителем. Глядишь, отправишься в Африку, как твой дядя. Там вечно не хватает людей, сам знаешь. Я ни за что не стану тебя удерживать. У меня и в мыслях не было приговаривать тебя к скучной жизни. — Отец помолчал и добавил: — Но я надеюсь, что однажды ты вернешься в Норфолк.

Несколько месяцев после этого разговора Ральф не мог заставить себя улыбаться — во всяком случае, так считала Эмма. Ее брат ходил сутулясь и носил на себе свое разочарование, как носят ставшее узким старое пальто.

— Почему ты поддался? — спрашивала она. — Почему не стал отстаивать свои принципы, почему отказался от жизни, о которой мечтал?

Он избегал задушевных разговоров с Эммой, отделывался фразами вроде того, что жизнь сложнее, чем кажется, что ему открылись в людях неизведанные глубины.

Эмма не знала, не догадывалась о том, как именно его победили. А Ральф прилагал все усилия к тому, чтобы она об этом никогда не узнала.

Ему пришлось отслужить в армии, и армия не смогла расширить его горизонты. Служил он за письменным столом, выполняя поденные обязанности мелкого клерка, и лишь иногда перебирался с места на место то поездом, то грузовиком. Он начал осознавать собственный характер, благодаря восприятию других людей. Ральф как бы со стороны наблюдал спокойного, вежливого, здравомыслящего молодого человека, который уверенно рассортировывал проблемы для тех, кто сомневался или терялся, который в любой ситуации проявлял терпение и который не позволял себе ни высокомерия, ни насмешки; еще он никогда не заискивал перед старшими по званию, не имел никаких амбиций и не представлял, как облегчить свою жизнь. Неужели он и вправду таков? Ответа он не знал.

Нельзя сказать, что он был целиком и полностью несчастен. Ему самому чудилось, что армейская скука, рутинные неудобства и унижения, разлука с родными и тщета повседневных забот — лишь мелочи, вытерпеть которые не составляет труда. Гораздо труднее было утихомирить бурю, бушевавшую в душе, и смириться со снами, в которых он раз за разом убивал своего отца. Точнее, не убивал, а замышлял убийство, а потом убийство происходило как бы за кадром, и его арестовывали и допрашивали. Само преступление всегда оставалось вне фокуса.

Когда ему исполнилось двадцать, эти сны сделались настолько красочными и яркими, что воспоминания о них начали отравлять жизнь наяву. Днем же он почти не испытывал ненависти к Мэтью. Их ссора нисколько не повлияла на его убеждения, только изменила намеченный ход жизни; однажды Мэтью умрет или впадет в старческое слабоумие — или примет точку зрения сына, — и тогда все вернется на круги своя. Ральф не сомневался, что в долгосрочной перспективе окажется победителем.

Поэтому яркие сновидения, эти внутренние, мысленные бунты, сбивали с толку. Он был вынужден признать, что не контролирует обширную зону своей жизни.

В одной из увольнительных он не поехал, как обычно, в Норидж, а отправился с приятелем в Лондон. Они остановились в доме сестры этого приятеля, и Ральфу выпало спать на кушетке. В светлое время суток он бродил по городу, любуясь видами, ибо раньше в Лондоне не бывал. В одну из ночей он лишился девственности за звонкую монету, в помещении неподалеку от крупного железнодорожного вокзала. Позднее, как ни старался, он не мог вспомнить ни названия вокзала, ни улицы, где все произошло, а потому начал даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Женщина назвалась Норой, однако у него не было причин ей верить. Никакой вины за собой он не ощущал: как случилось, так и случилось. Смущаться тоже не смущался: было — и сплыло, говорить больше не о чем.

В следующую увольнительную он познакомился с Анной Мартин, единственной дочерью трезвомыслящего торговца из Дирхема.

Три года спустя Ральф преподавал в лондонском Ист-Энде. Дядюшка Джеймс вернулся домой и стал директором той самой ночлежки для выходцев с Ближнего Востока, которая перешла под управление фонда Святого Вальстана и сменила название на «Хостел Святого Вальстана». Ральф регулярно посещал ночлежку по выходным. Спал на раскладушке в директорском кабинете; его будили, когда в дверь стучали новоприбывшие, когда кто-то заболевал или когда выяснялось, что постояльцы запаслись спиртным и затевали выяснения отношений на разбитых бутылках, ножах, щипцах для каминов и железных прутьях. Он выступал судьей в распрях по поводу владения окурками, продавленными матрасами и грязными одеялами, свел тесное знакомство с обычаями, ритуалами и повадками сотрудников социальной службы и полисменов.

Воскресными вечерами он собирал постельное белье и сдавал в прачечную, тщательно пересчитывая простыни, заляпанные рвотой и семенем, экскрементами и кровью. По средам заглядывал на часок, чтобы снова пересчитать белье. Простыни выглядели потрепанными и ветхими, но были белоснежно чисты. От них пахло гладильным прессом и крахмалом. Интересно, как в прачечной ухитряются придать этому тряпью такую невероятную белизну?

С Анной они обручились и собирались пожениться, когда она закончит учебу в своем педагогическом колледже. После свадьбы решили уехать в Дар-эс-Салам, где закадычный друг дядюшки Джеймса был директором школы и где новобрачных ожидал чудесный дом и две вакансии преподавателей английского для местных молодых людей, желающих стать священниками. Порой, шагая по лондонским тротуарам, Ральф пытался представить, каково жить в этой совершенно чужой стране, вообразить палящий зной и цвета этой иной жизни. Пока же просто велась переписка и делались необходимые приготовления.