Книга Перемена климата - Хилари Мантел

— Хватит, мама! — воскликнул Ральф. — Оставь меня в покое!

Мать ушла. Ее губы были поджаты, словно она отведала кислых слив. Был бы тут дядюшка Джеймс, думал Ральф, все вышло бы иначе. Ему хотелось плакать, как ребенку, от тоски по дядюшке, о котором он так мало знал. Джеймс поговорил бы с его родителями, высмеял бы их предрассудки и чрезмерную осторожность, суеверия и упрямство, убедил бы их, что на дворе давно двадцатый век. Из писем дядюшки Ральф знал, что Джеймс ничуть не похож на его родителей, он образован, мыслит широко и умеет сочувствовать. Ральф понимал, что проигрывает, теряет почву под ногами. Все, во что он верил и во что хотел верить — порядок, прогресс, эволюция, — оказалось изничтожено суровым взглядом отца и поджатыми губами матери.

Почему он не позвал домой школьного учителя, который всегда его ободрял? Почему не обратился к директору школы, который не раз хвалил Ральфа за ум, прилежание и сообразительность? Почему не привел какого-нибудь другого взрослого, который бы за него заступился? Хотя бы выступил судьей в споре и заставил отца следовать правилам?

Да потому, что он стыдился глупости своего отца, стыдился самого предмета спора. Потому, что в семейных ссорах никто не обращается за подмогой во внешний мир; эти споры и ссоры — дело частное, интимное, постороннему в них не разобраться. И потому, что разумные решения всегда приходят в голову слишком поздно.

— Ральф, — сказал отец, — выслушай меня внимательно. Ты еще мальчишка. О, я знаю, что тебе неприятно это слышать. Ты мнишь себя взрослым и умным. Но однажды ты поблагодаришь меня за науку, Ральфи, уж поверь.

Ральф ощущал себя угодившим в ловушку вековечного спора. Есть слова и доводы, которые сыновья обращают к отцам; есть слова и доводы, которые отцы обращают к сыновьям. Понимание этого ничуть не помогало, как и осознание того, что отец ведет себя так, словно старается притвориться викторианским патриархом рода. Семья Ральфа всегда была ужасно, ущербно старомодной, но до сих пор он и не подозревал, до какой степени она погрязла в прошлом. Но с какой стати он должен стать таким же, пускай все друзья его родителей ничуть не отличаются от них, и пускай он с малолетства был при них? Они ходят в церковь, не слишком любят читать, боятся путешествовать; это люди, из принципа приверженные своим мелким воззрениям и остающиеся дома. В первый раз в своей жизни Ральф увидел своих родителей и их окружение такими, какими, вероятно, видел этих людей мир вокруг, а именно — восточноанглийскими окаменелостями.

— Денег от меня ты, Ральфи, не получишь, — вещал отец. — И потому вряд ли сможешь обеспечивать себя, если все-таки укатишь в свой университет. Но попытайся, мешать не стану.

— Джеймс мне поможет, — дерзко ответил Ральф, сам себе не веря.

— У твоего дядюшки Джеймса нет за душой ни гроша. И ты глубоко заблуждаешься, коли думаешь, что он отважится пойти против собственного брата.

— Разумеется, я знала, что так и будет, — сказала Эмма. — Когда все прекраснодушные теории и благочестивые предлоги отброшены, все сводится к тому, в чьей руке кошелек. Это всегда последний довод.

Ральф сказал:

— Дарвиновская теория принижает вовсе не Бога, а человека! Теперь уже нет возможности считать человека господином мироздания. Он лишь часть общего порядка вещей. Но этот порядок существует, и, если хочешь, можешь поставить Господа на его вершину.

— Но ты же против, — ответил отец. Снова тот же ровный тон. Дело было не в Дарвине и не в теории эволюции; дело было в послушании. Даже если отец согласится с последним утверждением, Ральф сознавал, что ничего не достиг, обратившись к подобным аргументам. Если теория принижает человека как такового, значит, она принижает и Мэтью Элдреда, а он всегда стремился стать не кем иным, как господином вселенной.

— Если тебе угодно, папа, — продолжал Ральф, — а мне так точно угодно, можешь и дальше верить, что человек занимает особое место в мироздании. Только человек наделен разумом. Только человека можно назвать разумным животным.

— Пустые слова, — отмахнулся отец. Он выглядел довольным собственной фразой, точно врач, поставивший верный диагноз.

Люди разумны, но не все, думал Ральф; тебя, папа, я не могу считать разумным — больше не могу.

Когда конфликт достиг наивысшего накала — домочадцы почти не разговаривали друг с другом, и в доме установилась тишина, заставлявшая вспомнить об оплоте йоркширского синода, — Мэтью на одну ночь сбежал из-под родного крова. Он отправился в Кингз-Линн, обсудить со своими деловыми партнерами совместно задуманный благотворительный фонд. Предполагалось, что это будет амбициозное предприятие с сильным христианским влиянием: деньги на миссии за рубежом, средства на содержание ближневосточной ночлежки, за которой присматривал Джеймс Элдред, а также прежде всего деньги для нуждающихся в самом Норфолке — для престарелых и для увечных работников, для тех ходящих в церковь сельских жителей, что оказались вытесненными на обочину жизни современной сельскохозяйственной техникой или иными неблагоприятными для себя обстоятельствами.

Фонд намеревались назвать именем святого Вальстана, небесного покровителя крестьян, фермеров и батраков, чей образ можно было увидеть по всему графству — на картинах, сувенирах и в рекламных листовках. Предложение назвать фонд именем святого поступило от Уильяма Мартина, торговца из Дирхема; Мэтью Элдред, правда, считал, что от этой идеи попахивает Высокой церковью, но Мартина все признавали человеком здраво- и трезвомыслящим, поэтому он имел широкий круг связей, и его предложение приняли. Сам Мэтью к тому времени сделался местным патриотом, заседал в бесчисленных обществах, числился то казначеем, то председателем. Ральф с горечью сказал Эмме: «Вот бы его благотворительность распространялась на дом».

Тем вечером случилось событие, которое подорвало решимость Ральфа. Мать пришла в его комнату, бесшумно, как привыкла, поднявшись по лестнице. Она постучала и дождалась, пока он пригласит ее войти. Эта нарочитая, где-то даже болезненная вежливость охватила семью с того самого мгновения, как вспыхнула ссора.

Ральф оторвался от книг и направил свет настольной лампы так, чтобы в комнате стало хоть немного светлее. Свет выхватил из сумрака обутые в тапочки ноги матери, присевшей на кровать. На плечи она накинула кардиган, а пустые рукава мяла и крутила в пальцах. На одном из пальцев сверкало обручальное кольцо, большое и широкое, похожее на медную гайку или шайбу. Должно быть, от треволнений последнего времени Доркас похудела — кольцо болталось у нее на пальце, а костяшки выпирали, бросаясь в глаза.

Ральф внимательно выслушал мать. Та сказала, что если он не капитулирует — впрочем, этого слова она не употребила, — если не пожелает смирить гордыню и не согласится с теми планами, которые строил на него отец, тогда сложно даже предположить, как Мэтью поступит с Эммой. Он вполне может решить, что, раз Ральф столь злонамеренно сбился с пути, Эмма нуждается в родительском наставлении. Может оставить ее дома, запереть под своим присмотром. И тогда прости-прощай медицинская школа, о которой Эмма мечтает.