Книга Сибирский кавалер - Борис Климычев

Федька не имел силы вырываться. Но была в нем не телесная, а другая сила. Она велела не вырываться, не плакать. Мольбы только больше раззадорили бы барина, доставили бы ему больше удовольствия, а Федьку заставили бы дольше страдать. Федька вытерпел всё. И боль отступила. Барин оттолкнул его, сказав:

— Дурак ты, Федька, я стараюсь, а ты, дрянь, бесчувственная, хоть бы шевельнулся ответно! Ладно! После обучишься, войдешь во вкус, тогда уж наверстаем.

— Ваша правда, Семен Иванович, — отвечал ему Федька. — Я потом постараюсь как смогу, но не сразу же…

Когда Семен Иванович уснул, Федька плотно запер замком его спальню. Неслышной тенью скользнул он в девичью, украл рубаху, сарафан. На кухне он запасся калачами. Взял свечей, веретенного масла, дегтя, пакли. И все, что могло хорошо гореть, разлил и разложил у дверей спальни и подо всеми дверями дома. И двери подпер кольями. Разбросал всюду подожженную паклю. И кинулся бежать.

Тайными тропами пробирался Федька к Москве. Оборвался, перемазался в грязи и саже. Просил Христа ради, в попутных деревнях. Так и до Москвы добрался, и до Ивановского женского монастыря. Почему решил в женском монастыре укрыться? А очень просто. Сгорел барин с усадьбой и со всей дворней. Преступление важное! Но ищут-то отрока, а тут пришла отроковица. Пусть ищейки-крючки по мужским монастырям порыскают!

Игуменье пришедшая отроковица понравилась: чудо как красива, взор кроток, глаз поднять не смеет, всё всегда готова исполнять. Являвшихся в монастырь особо-то не расспрашивали, что сами расскажут, то и ладно. Готовы требования устава исполнять, и — ладно. А там — видно будет. И отроковицу Феклу (так назвался Федька) нарекли Досифеей.

Игуменья приставила Досифею к своей заместительнице, к монахине Евпраксии. Она была старожилкой монастыря, пережила несколько игумений. Великого ума и великих познаний женщина. Знала Библию и весь греческий устав, читала и по латыни. И себя блюла, тысячи поклонов била, и обливалась зимой и летом колодезной водой до пояса, и растиралась платами белыми. На полях и огородах работала как одержимая. Посты все, до единого, твердо стояла. И старость её не брала. Сколько жила, ни морщин на челе не добавилось, ни огрузла, ни одрябла. Только лицо с годами слегка потемнело, словно загаром вечным покрылось.

Лишь одна слабость была когда-то у Евпраксии. Сердце её, бывало, тянулось к юным миловидным монахиням. А и грехом её увлечение назвать было нельзя. Если наставляя молодую сестру во Христе, приобнимет её за талию, что ж с того? Если похристосуется с сестрой более крепко, чем другие монахини, так, может, это без умысла, а просто по горячности характера своего? Точно никто не помнит, но теперь Евпраксии около семидесяти, а может, и все восемьдесят. Это возраст уже трезвый и чистый, это годы, когда все мирское уходит с горизонта и взор человека сам собой устремляется к вечности. Вот почему игуменья направила Досифею в помощь своей почтенной товарке.

Досифея, конечно, сразу поняла, что Евпраксия любуется ею. Не жалко, не убудет. Пусть и за талию подержит, рукой своей старой, но твердой, пусть по волосам, словно нечаянно, проведет, что с того? Евпраксия стара, но не отвратительна, пропиталась ладаном, запахом древа кипариса, свежестью воды колодезной, травяными, медовыми настоями. Одежда черна, а белье под ней тонкое, чистое. Это всё Досифея успела заметить.

А когда однажды в келье своей Евпраксия не удержалась и прижала к себе Досифею слишком крепко, глядя в глубину её родниковых глаз, у той неожиданно взбугрилось спереди нечто. И Евпраксия, хоть и была в свои года девственницей, сразу же поняла, что это такое.

— Так ты не Досифея?! — прошептала старуха. — Ты… ты…

— Какая разница! — оборвал её Федька. — Ты прижала меня к своему месту, значит, хотела чего-то. Чего-то того-то! И оно у меня есть! А раз тебе охота и мне охота, значит, сам бог велел.

— Не кощунствуй! — сказала тяжело дышащая Евпраксия. — Ты найдешь тут сколько угодно молодых. Я-то ведь даже не среднего возраста.

Федька вспоминал все свои мучения, унижение в постели барина, всю свою жизнь непутевую.

— Брось ломаться! — сказал он старухе. — Молодых еще надо искать. Я к ней, молодой, полезу, а она вдруг да заорет! А ты — вот она, и я чую, как тебе хочется, аж дрожишь, даром что старая. Накопилось в тебе, натерпелось, а теперь вырвется.

Он толкнул Евпраксию на постель и закрыл дверную задвижку. И была ночь полная всхлипов, криков восторга и ужаса. Евпраксия была застарелой девушкой, и Федьке удалось лишить её сей невинности не без труда. И он еще и еще удивился её способности к юношеским восторгам, горячности, крикам и слезам. И еще она боялась Бога. И Федька боялся. Но он шептал тогда Богу: «Ни один волос не упадает без воли твоей, значит, ты этого пожелал. И это не так подло, как то, что сделал со мной барин. Я её утешил, я это чувствую. Она плачет от радости, разве же это плохо?»

Прошло с той поры четыре месяца. И вот теперь шел и думал о том, что Евпраксия понесла от него. Это она ему сама только что сообщила. Ребенок. Конечно, она скажется больной. Не будет выходить из кельи, он сам примет младенца, когда придет срок. Но ребенка в монастыре держать нельзя. И он не простой. Его родит старая дева! Это чудо. Это тайное знамение. И он решит, что с ребенком делать. Еще девять месяцев, но надо все обдумать, надо ко всему подготовиться.

Надо, чтобы были еще люди. Здесь много таких, как он. Эти монахини, которые идут навстречу и с любопытством заглядывают в его лицо, они же чувствуют его превосходство? Без сомнения, это — так. Он может влиять. Он слышал от одного немца о том, что не все здешние обряды угодны Богу. Попы переврали, люди обмануты. Вот отчего столько мук на Руси.

Вот он идет в образе Досифеи, и встречные тонут в его лучистых глазах. И он видит: они ждут от него чего-то. Им тоже не хочется жить так, как они живут. Но кто же их жизнь сможет изменить? Он это сделает. Они ждут истины, которая их освободит, он её добудет.

Есть тут шорники из немцев, есть и кузнецы из Литвы и Польши. Они объяснят, обскажут. Надо будет все разузнать, как там у этих аглицких квакерий бывает. Английский королевский человек. У забора есть лаз. Заросла яма шиповником, чертополохом, ягодой кислицей, пролезть там трудно, но можно. Он пролезет. Пойдет к иностранцу в дом. А уж если англичан полезет к нему под юбку, то получит неожиданный афронт! Посмеемся вместе. Истинная вера нужна, настоящая! Вера в то, что нельзя мучить людей, но нужно давать им радость. Воскресения Христа не нужно долго ждать, он рождается именно здесь, именно сейчас, сейчас и здесь!

7. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ

Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день заступления в должность. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах, есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их нарочно подсаживают в узилища, нарисовав им краской синяки и ссадины. Они знают воровской язык.

Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти, теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком.