Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

– Его фамилия была Смит? Да?

– Д-да!

– Так он... ну да, так это он и умер... Только ты непечалься, голубчик мой. Что ж ты не приходила? Ты теперь откуда? Его похорониливчера; он умер вдруг, скоропостижно... Так ты его внучка?

Девочка не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы.Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я был так поражен, что уж и неудерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге и,полуоборотившись ко мне, спросила:

– Азорка тоже умер?

– Да, и Азорка тоже умер, – отвечал я, и мне показалсястранным ее вопрос: точно и она была уверена, что Азорка непременно должен былумереть вместе с стариком. Выслушав мой ответ, девочка неслышно вышла изкомнаты, осторожно притворив за собою дверь.

Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, чтодал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она другую дверьна лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сеняхприслушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнулагде-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.

Я стал поспешно сходить вниз. Лестница прямо от моейквартиры, с пятого этажа до четвертого, шла винтом; с четвертого же начиналасьпрямая. Это была грязная, черная и всегда темная лестница, из тех, какиеобыкновенно бывают в капитальных домах с мелкими квартирами. В ту минуту на нейуже было совершенно темно. Ощупью сойдя в четвертый этаж, я остановился, ивдруг меня как будто подтолкнуло, что здесь, в сенях, кто-то был и прятался отменя. Я стал ощупывать руками; девочка была тут, в самом углу, и, оборотившиськ стене лицом, тихо и неслышно плакала.

– Послушай, чего ж ты боишься? – начал я. – Я так испугалтебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние егослова... У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь?Он говорил, что в Шестой линии...

Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого,что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой ибросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдругони прекратились... Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплотьдо Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно,где-нибудь спряталась от меня, – подумал я, – когда еще сходила с лестницы».

Глава XI

Но только что я ступил на грязный, мокрый тротуар проспекта,как вдруг столкнулся с одним прохожим, который шел, по-видимому, в глубокойзадумчивости, наклонив голову, скоро и куда-то торопясь. К величайшему моемуизумлению, я узнал старика Ихменева. Это был для меня вечер неожиданных встреч.Я знал, что старик дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю егов такую сырость на улице. К тому же он и прежде почти никогда не выходил ввечернее время, а с тех пор, как ушла Наташа, то есть почти уже с полгода,сделался настоящим домоседом. Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался,как человек, нашедший наконец друга, с которым он может разделить свои мысли,схватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня засобою. Был он чем-то встревожен, тороплив и порывист. «Куда же это он ходил?» –подумал я про себя. Спрашивать его было излишне; он сделался страшно мнителен ииногда в самом простом вопросе или замечании видел обидный намек, оскорбление.

Я оглядел его искоса: лицо у него было больное; в последнеевремя он очень похудел; борода его была с неделю небритая.

Волосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-подскомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого,изношенного пальто. Я еще прежде заметил, что в иные минуты он как будтозабывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам ссобою, жестикулировал руками. Тяжело было смотреть на него.

– Ну что, Ваня, что? – заговорил он. – Куда шел? А я вот,брат, вышел; дела. Здоров ли?

– Вы-то здоровы ли? – отвечал я, – так еще недавно былибольны, а выходите.

Старик не отвечал, как будто не расслушал меня.

– Как здоровье Анны Андреевны?

– Здорова, здорова... Немножко, впрочем, и она хворает.Загрустила она у меня что-то... о тебе поминала: зачем не приходишь. Да ты ведьтеперь-то к нам, Ваня? Аль нет? Я, может, тебе помешал, отвлекаю тебя отчего-нибудь? – спросил он вдруг, как-то недоверчиво и подозрительно в менявсматриваясь. Мнительный старик стал до того чуток и раздражителен, что,отвечай я ему теперь, что шел не к ним, он бы непременно обиделся и холоднорасстался со мной. Я поспешил отвечать утвердительно, что я именно шел проведатьАнну Андреевну, хоть и знал, что опоздаю, а может, и совсем не успею попасть кНаташе.

– Ну вот и хорошо, – сказал старик, совершенно успокоенныймоим ответом, – это хорошо... – и вдруг замолчал и задумался, как будто чего-тоне договаривая.

– Да, это хорошо! – машинально повторил он минут через пять,как бы очнувшись после глубокой задумчивости. – Гм... видишь, Ваня, ты для насбыл всегда как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной...сыном... и послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже... да! и ты всегдавел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословиттебя бог за это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя... да!

Голос его задрожал; он переждал с минуту.

– Да... ну, а что? Не хворал ли? Что же долго у нас не был?

Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, чтосмитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что завсеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском),было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть уНаташи и в это время, но вовремя замолчал.

История Смита очень заинтересовала старика. Он сделалсявнимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра и, может быть, еще хужепрежней, а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделалсячрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с нимв такие минуты, да и то не всегда.

– Гм... это все твоя литература, Ваня! – вскричал он почтисо злобою, – довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда,предрекал!.. А что Б. все еще критику пишет?

– Да ведь он уже умер, в чахотке. Я вам, кажется, уж иговорил об этом.

– Умер, гм... умер! Да так и следовало. Что ж, оставилчто-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль, была...И на что эти люди женятся!

– Нет, ничего не оставил, – отвечал я.

– Ну, так и есть! – вскричал он с таким увлечением, какбудто это дело близко, родственно до него касалось и как будто умерший Б. былего брат родной. – Ничего! То-то ничего! А знаешь, Ваня, я ведь это заранеепредчувствовал, что так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мне еговсе расхваливал. Легко сказать: ничего не оставил! Гм... славу заслужил. Положим,может быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит. Я, брат, и о тебетогда же все предугадал, Ваня; хвалил тебя, а про себя все предугадал. Так умерБ.? Да и как не умереть! И житье хорошо и... место хорошее, смотри!