Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

И вот вся история моего счастия; так кончилась и разрешиласьмоя любовь. Буду теперь продолжать прерванный рассказ.

Глава X

Дней через пять после смерти Смита я переехал на егоквартиру. Весь тот день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная ихолодная; шел мокрый снег, пополам с дождем.

Только к вечеру на одно мгновение проглянуло солнце икакой-то заблудший луч, верно из любопытства, заглянул и в мою комнату.

Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая,несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этойквартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.

Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их иприводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке;все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогдамой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова...

Я бросил перо и сел у окна. Смеркалось, а мне становилосьвсе грустнее и грустнее. Разные тяжелые мысли осаждали меня. Все казалось мне,что в Петербурге я, наконец, погибну. Приближалась весна; так бы и ожил,кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахомсвежих полей и лесов: а я так давно не видал их!.. Помню, пришло мне тоже намысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершеннозабыть все, что было, что прожилось в последние годы; все забыть, освежитьголову и опять начать с новыми силами. Тогда еще я мечтал об этом и надеялся навоскресение. «Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, – решил я наконец, –чтоб перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому, апотом опять вылечиться». Была же жажда жизни и вера в нее!.. Но, помню, я тогдаже засмеялся. «Что же бы делать пришлось после сумасшедшего-то дома? Неужелиопять романы писать?..»

Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступаланочь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительнозвала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и безтого хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь,на слякоть.

По мере того как наступала темнота, комната моя становиласькак будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мневообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будетсидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а уног его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие,которое сильно поразило меня.

Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройствали нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но ямало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в тосостояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, поночам, и которое я называю мистическим ужасом. Это – самая тяжелая, мучительнаябоязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого инесуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию же минуту,осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станетпередо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый. Боязнь этавозрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводырассудка, так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты,может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможностипротиводействовать ощущениям. Его не слушаются, он становится бесполезен, и этораздвоение еще больше усиливает пугливую тоску ожидания. Мне кажется, таковаотчасти тоска людей, боящихся мертвецов. Но в моей тоске неопределенностьопасности еще более усиливает мучения.

Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, ивдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, тонепременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге иоглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной,уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глазадолгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго будетколыхаться от этого смеха. Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливонарисовалось внезапно в моем воображении, а вместе с тем вдруг установилась вомне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно,неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я не вижу, потому чтостою задом к двери, и что именно в это самое мгновение, может быть, ужеотворяется дверь. Я быстро оглянулся, и что же? – дверь действительноотворялась, тихо, неслышно, точно так, как мне представлялось минуту назад. Явскрикнул. Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой;вдруг на пороге явилось какое-то странное существо; чьи-то глаза, сколько я могразличить в темноте, разглядывали меня пристально и упорно. Холод пробежал повсем моим членам. К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок,девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугалменя, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моейкомнате в такой час и в такое время.

Я уже сказал, что дверь она отворяла так неслышно имедленно, как будто боялась войти. Появившись, она стала на пороге и долгосмотрела на меня с изумлением, доходившим до столбняка; наконец тихо, медленноступила два шага вперед и остановилась передо мною, все еще не говоря ни слова.Я разглядел ее ближе. Это была девочка лет двенадцати или тринадцати,маленького роста, худая, бледная, как будто только что встала от жестокойболезни. Тем ярче сверкали ее большие черные глаза. Левой рукой онапридерживала у груди старый, дырявый платок, которым прикрывала свою, ещедрожавшую от вечернего холода, грудь. Одежду на ней можно было вполне назватьрубищем; густые черные волосы были неприглажены и всклочены. Мы простояли такминуты две, упорно рассматривая друг друга.

– Где дедушка? – спросила она, наконец, едва слышным ихриплым голосом, как будто у ней болела грудь или горло.

Весь мой мистический ужас соскочил с меня при этом вопросе.Спрашивали Смита; неожиданно проявлялись следы его.

– Твой дедушка? да ведь он уже умер! – сказал я вдруг,совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. Сминуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, какбудто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Ясхватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей сталолучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия,скрывая передо мною свое волнение.

– Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя мое! – говориля, – я так вдруг объявил тебе, а может быть, это еще не то... бедненькая!..Кого ты ищешь? Старика, который тут жил?

– Да, – прошептала она с усилием и с беспокойством смотря наменя.