Книга История Испании - Артуро Перес-Реверте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, мы остановились на том, что бюрократ Филипп II, прислушиваясь к своему штатному духовнику, предпочел стать, как выражались в те времена, защитником истинной религии, а не той Испании, что была у него в руках. То есть вместо того чтобы заниматься тем, что должно, а именно: обеспечить своим подданным посадочные места в поезде современности, что уже давал гудки на горизонте, – он посвятил себя попытке, причем как за пределами страны, так и внутри ее, пустить этот поезд под откос. Короче говоря, будущего он не понял. А еще не понял того, что обитатели островов, расположенных на северо-востоке Европы и называемых Британскими, умевшие воевать с отчаянной храбростью (историческим следствием их полного одиночества перед всеми врагами), являлись составной частью этого будущего, которая скоро превратится на несколько веков в постоянный кошмар Испанской империи – кошмар бешеной собаки, вцепившейся в собственный хвост. В отличие от Испании, которая, несмотря на огромные заморские владения, никогда всерьез не смотрела на море как на путь торговли, войны и власти, а когда захотела этим путем овладеть, сама же его и угробила своей коррупцией, медлительностью и некомпетентностью, англичане – как и голландцы, но уже со своей стороны – довольно быстро смекнули, что флот подходящего качества и умелые моряки – как раз то, что нужно, дабы объять весь мир. А поскольку мир в тот момент был испанским, столкновение интересов было совершенно неизбежно. Основной ареной этого столкновения стала Америка, так что, развязывая войны и пиратствуя, английские моряки, засучив рукава, приступили к грабежам, грея руки за наш счет. Эти и другие подобные обстоятельства побудили Филиппа II начать карательную экспедицию, которую сам он обозначил как Английское предприятие, а англичане, по приколу, назвали Непобедимой армадой. Это был целый военный флот, призванный разгромить флот английский, высадиться на вражеском берегу, сделать отбивную из верноподданных Елизаветы I (к тому времени англичане были уже не католиками, а англиканами) и поставить все на свои места. Подтверждением тому, что мы никогда не меняемся, служит вот что: с целью добиться координации действий разных капитанов – каждый из которых был себе на уме – и их подчинения единому центру принятия решений, во главе всего предприятия был поставлен Медина-Сидония, ни бельмеса не понимавший в мореплавании, но зато – герцог. Так что представьте себе кашу, которая заварилась. И ее результат. Главный фокус был в том, чтобы взять неприятеля на абордаж, а там уж испанская пехота, все еще непобедимая в контактном бою, себя бы показала; но англичане, продемонстрировав чудеса маневрирования, держались на отдалении и палили себе из пушек, не давая нашим подойти ближе. Ко всему прочему эти блондины то и дело использовали одно словечко, а именно «патриотизм» (что вряд ли часто услышишь в Испании, где у этого термина критика неблагожелательная). И словечко это еще сослужит им добрую службу в будущем: как в борьбе против Наполеона, так и против Гитлера, да хоть против черта лысого, в то время как нам, испанцам, оно вряд ли служит для чего-то еще, кроме как для того, чтобы с привычным энтузиазмом палить друг в друга. Дело в том, что подданные Ее Величества отбивались всеми четырьмя конечностями, а еще им улыбнулась удача – премерзкая погода истрепала испанскую флотилию в клочья. А вот где нам повезло несколько больше, так это в Средиземноморье, с турками. Османская империя была тогда потрясной до невозможности. Ее пираты и корсары (с помощью Франции, которой мы регулярно, чуть не через день, задавали неслабую взбучку, поэтому она не упускала случая нам подгадить) давали нам прикурить где ни попадя, осложняя и навигацию, и торговлю. В ответ была создана коалиция в составе Испании, Венеции и Папской области. И объединенный флот под командованием брата короля Филиппа, дона Хуана Австрийского, в Лепантском проливе, что сегодня принадлежит Греции, вступил в морское сражение, которое в нашей военной историографии занимает то же место, что у англичан – Трафальгар или Ватерлоо, у французов – Аустерлиц, а у русских – Сталинград. И Лепант, право слово, вышел в нашем стиле: накануне сражения, кроме молитв и месс, призванных гарантировать покровительство Божие, Филипп II посоветовал своему брату в случае наличия среди солдат и моряков его эскадры содомитов, немедленно сжечь их на первом же участке твердой суши, который им встретится. Но Хуан Австрийский, у которого были и другие заботы, советом пренебрег. Как бы то ни было, к сражению при Лепанте Бог руку приложил. В тот день испанская пехота, включая и содомитов, рубилась в кровопролитнейшем сражении со свойственной ей яростью, перемалывая турок «при самом удобном случае, который когда-либо видели прошедшие века». Автор этой фразы – один из тех железных людей: он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте.
Итак, мы остановились на одноруком Сервантесе. И именно тогда, при смене XVI века веком XVII, Испания, будучи хозяйкой всего мира, но уже на пороге, за которым она перестанет быть таковой, дала этому миру лучшее из того, что могла ему дать, – свою культуру. То время, поражающее воображение достижениями в дипломатической и военной сферах, еще в большей степени изумляет тем, что (в отличие от американского золота, европейских и заморских владений и отваги старых терций) мы по-прежнему храним воспоминание о нем как роскошное и неистощимое сокровище, доступное всякому, кто захочет им насладиться. Мы говорим об Испании, которая по масштабам власти и влияния занимала место, принадлежащее сегодня Соединенным Штатам, о той державе, что диктовала моды и задавала высокий тон в культуре всей Европе, той нации (это слово уже было в ходу, хотя и не в современном значении), что брала силой, покупала или создавала все то прекрасное и полезное, чем славилась эпоха. Именно она рождала или нанимала лучших художников, скульпторов и архитекторов, именно она покровительствовала, под аплодисменты монархов и публики, испанским художникам и литераторам, чьи имена роскошным созвездием сверкают сегодня на светлой стороне нашей – во всем остальном несчастливой – истории. И хотя верно, что затасканное выражение «золотой век» оказывается неточным (золота видели мы немного, а вот серебра – в самый раз, по заслугам), поскольку все золото уходило на внешние войны, роскошества королей и обеспечение досуга дворян и клира, нельзя не признать, что в искусствах и литературе – при условии, что они не натыкались на религию об руку с инквизицией, за ними надзирающих, – Испания Габсбургов достигла блестящих успехов. А вот в том, что касается науки и современного мышления, дела обстояли гораздо хуже. Гнетущее влияние церкви и ее сопротивление всему, что хоть как-то могло поколебать постулаты веры, наглухо закрыло немало дверей и придавило – если не поджарило – бесчисленное количество талантов. Вследствие чего Испания, еще век назад – самая передовая часть Европы, сдвигалась на обочину развития мысли и научного прогресса. Филипп II запретил испанским студентам получать образование за рубежом – прикиньте, какая катастрофа, а церковный nihil obstat[44] захлопнул двери перед книгами, изданными за пределами страны. Задолго до этого, еще в 1523 году, Луис Вивес, предвидевший все это, писал: «Впредь в Испании никто не сможет создать ни одного дельного текста без того, чтобы в нем немедленно не был обнаружен целый клубок ересей, ошибок и иудейских изъянов. Что накладывает на уста ученых печать молчания». Религиозный фанатизм и общественное лицемерие, которыми власть, окропленная святой водой (зовись они исламским радикализмом, ультраиудаизмом или ультракатолицизмом), отравляет вокруг себя все подряд на расстояние ружейного выстрела, проявились в те времена и в пластических искусствах – в скульптуре и живописи. В отличие от своих французских или итальянских коллег, живописцы испанские – испанцы по месту рождения или иностранцы на жалованье у государства – занимались исключительно тем, что изображали Деву Марию, Христа, святых и монахов в духе Сурбарана и Риберы (за редкими блистательными исключениями – такими как «Венера» Веласкеса или «Даная» Тициана). И только талант самых изобретательных из них позволял – неким слабым намеком для вдумчивого зрителя – прорастать иным интерпретациям, тщательно запрятанным на полотнах, изобилующих символикой католицизма и Нового Завета с их бесконечными образами Богоматери Скорбящей и кающейся Магдалины, а также при обращении к другим, столь высоко ценимым духовником короля сюжетам. Порой гениальность художника позволяла воплотить в образах Девы Марии и святых, под предлогом передачи божественного экстаза и других услад, самый пик женского оргазма типа «держите ее семеро» (лучшим из таких умельцев был итальянец Бернини со своей скульптурной группой «Экстаз святой Терезы», где в Терезу вот-вот вонзится стрела красавца-ангела: смотришь в лицо святой, а она того и гляди с места в карьер рванет). В любом случае, со святыми или без оных, перечень талантливых испанских художников того времени поражает воображение; и одного лишь имени Веласкеса – величайшего живописца всех времен и народов – хватило бы, чтобы послужить оправданием целому веку. Однако в области литературы мы достигли еще больших успехов. Впрочем, верно и то, что и над нашими словоблудами и рифмоплетами, подобно фарисействующему стервятнику в поисках добычи, парила церковная цензура; но источник армии пишущих был столь обилен, что результат превзошел все ожидания. Об этом мы, думается мне, поговорим в следующей главе. Однако нам нельзя завершить эту, не вспомнив о том, что барочная и высококультурная Испания была озарена творчеством одного мыслителя, сравнимого по масштабу, хотя бы приблизительно, с монументальным французом Монтенем. Это Бальтасар Грасиан, чей «Карманный оракул и искусная осторожность» нисколько не потерял в своей абсолютной современности, продолжая оставаться рекомендуемым к прочтению каждому, кто желает иметь в голове нечто полезное: «Больше всего мы узнаем от других, куда меньше видим сами; мы живем тем, что слышим. Слух – черный ход для правды и парадный для лжи. Правду мы часто видим, но редко слышим – в чистом виде почти никогда, особенно когда она идет издалека: в ней тогда есть примесь пристрастий, чрез которые она прошла»[45]. В качестве примера.
