Книга Безумие - Елена Крюкова

Гады люди. Соорудили друг для друга психушки. И кто эти больнички придумал? Он бы тому шею свернул.

Как по снежной улице скакал с горящей паклей на голове – забыл.

Не до памяти было. Вот тут, вот сейчас – самое важное.

Люди приходили к нему в десятую палату. Люди садились на табуреты, на стулья, на койки, на пол. Ноги под зад подгибали. Сидели, будто у костра. Грели руки над невидимым огнем. Плакали. Скалились. Думали, кто еще мог думать. И, пока они все это молча делали, Колька их писал.

Бились в пальцах кисти. Ласкали краски голый картон. Все ласка и любовь. Все раскрывалось под руками. Он умел любить, он всегда умел сделать женщине хорошо. Природа – женщина. Живопись – женщина. Жаль, не успел написать он доктора Матросову, рано она умерла, а вот очень женщина была.

Ниночка у него тоже очень женщина. Иначе он бы на ней не женился.

Нина, помнишь оперный театр? И как все пели громко, глупо?

А ты была такая нарядная. Розочка, цветочек.

Ниночка, ты не думай там, я еще мужчина, на меня водка не действует, я вот выйду из психушки, и я тебе, бабе, покажу, где раки зимуют, ой нет, где ангелы ночуют.

Ниночка, душа моя, ты моя душа.

Ниночка, а Маниту жалко; ты не думай, я не был в нее влюблен, это просто так, посиделки у нее в мастерской, что морщишься, хочешь сказать, знаю я ваши мастерские, да нет, ну точно, побожусь, сукой буду, ах прости, вперед-к-победе-коммунизма.

Ниночка, а знаешь, это только я тебе скажу, это тайна, больше никого не слушай, а меня слушай: наступят скоро такие времена, что весь наш коммунизм развалится ко псам.

И будет не страна, а логово. Берлога будет. Все обнимут друг друга лапами и будут валяться, валандаться, обниматься, обманываться, убиваться. Убиваться и убивать. И наша психушка, знаешь, райским раем покажется. Перед этим временем, ну, что придет.

Нина, я не пророк никакой! Я всего лишь художник!

Но ты запомни, что сказал. Запомни.

А сейчас дай мне поработать. Видишь, новая рожа передо мной сидит. Завлекательная. Я сейчас его быстро нашурую. Раз-два и готово. Красочки свеженькие выдавил.

Пиненом пахнет. Натурщик морщится. У него щетиной щеки заросли. Не бреется. Может, и не умывается. Да ничего с собой не делает уже. Зачем?

А я его пишу; и не спрашиваю, зачем.

Потому что знаю, зачем!

Но никому не скажу.

И даже себе не скажу.

И даже тебе, Ниночка, не скажу.

Тебе об этом знать необязательно. Ты голый врач. Ты моя жена. Женушка. Я тебя обниму и на кровать повалю. А заболею – ты меня полечишь. А картинок кучу напишу – возьму тебя под ручку, и с тобой на выставку пойду. Каждый, прежде чем помереть, должен выставиться.

Высказаться.

Я хочу высказаться.

Рожа мотается передо мной. Скулы от беды почернели. Щеки от голодухи ввалились. Боль лоб изрезала, высушила губы. Я его пишу, и мужик радуется. Он думает знаю о чем: вот нарисует меня художник, и я в музей попаду, на картинке-то. Дурачок, твою мать. Он не знает, а вдруг эта картонка сгорит в кочегарной топке. В зимней печи. Вдруг ею – на больничной кухне – будут ящик с морковью закрывать, чтобы мыши не влезли.

Кто знает, кто на что сгодится?

То-то же. Сиди, мужик. Не дергайся. Я, больной Крюков, тебя напишу. Я бывший моряк. Меня не так-то просто вырубить левым хуком. Я сам кого хочешь повалю. А врачей не валю: к ним уважение имею. Они все нам хотят помочь. Искренне. Их этому много лет учили. Но вот горе, не знают, помочь-то как.

* * *

На своих высоких каблуках, в ярко-красных модельных лодочках от Пьера Мореля, Нина бежала по коридору психбольницы, летела, хватала воздух ртом, и полы белого незастегнутого халата развевались за спиной и хлопали, белые крылья.

Быстрее. Быстрей!

Она бежала, дышала часто и шумно, воздух в груди кончался, ногами перебирала как во сне, но бежала, бежала, главное, не останавливаться. Не остановиться.

Что ей бормотали по телефону? Она не верила ни единому слову. Дочь глядела круглыми глазами, как мать судорожно всовывает руки в рукава драгоценной шубы из китайской земляной выдры. Обматывает шею шарфом не как дама, медленно и кокетливо – резко, на себя в зеркало не глядя, грубо, как злой мужик.

– Мама! Не уйди в тапках!

В глазах Лены плавал ужас.

Посмотрела вниз. Чуть в тапочках из дому не выкатилась.

Лицо дочери уплывало. Лестница под ногами шаталась. Трамваи звенели, оглушали. Летели мимо, в трамвайный парк. Поймала такси. Водителю сунула десятку вместо рубля. Хлопнула дверцей. Шофер провожал долгим взглядом сумасшедшую пассажирку.

И гардероб. И коридор. Этот коридор. Эти лица.

Коля жив! Он не мог умереть! Он не мог! Это не он!

Рванула на себя дверь ординаторской.

Тощая вставала со стула, протягивала руки, будто защищалась.

– Александр… – Забыла отчество Запускаева. Бледные, без помады, губы дрожат. – Николай Иванович жив?! Только быстро говорите! Только – правду!

Доктор Запускаев шел к ней, уже шел. И тоже – руки впереди себя нес.

– Нина Степановна… вы… только не…

– Правду!

– Не волнуйтесь! Николай Иванович – жив!

– Где он?!

Запускаев подошел уже слишком близко. Глаза Нины горели настоящим безумием. Подлинным.

«Как сильно она его любит».

– Да где, где! Где ж ему быть! В палате!

Тощая подсунулась. Стакан воды в зубы Нине совала.

Нина пила послушно, грациозно, как красивый зверь, склонив крупную красивую голову. Иссиня-черные густые волосы выбились из пучка. Шпильки падали на пол.

Кочерга подобрала с пола шпильки и протянула их Нине на ладони.

Нина не брала. Глядела на Запускаева недоверчиво, ненавидяще.

– Да ведь мне по телефону сказали: больная Касьянова разбилась, и с ней – художник!

Запускаев ласково взял Нину за плечи.

– Ну, ну. Успокойтесь. У нас тут все художники. Таисия Зиновьевна, накапайте Нине Степановне корвалолу. Капель сорок, пятьдесят. Не жалейте.

Нина и корвалол покорно выпила. На ее скулы медленно, робко краска всходила.

– И я могу к нему пойти?!

– Ну а как же!

– Прямо в палату?

– Ну а…

Она уже летела по коридору. И так же цокали красные каблучки.

Влетела в десятую палату. Крюков поднимался навстречу жене, не глядя, клал ложку в пустую тарелку.

– Ниночка… а мы вот обедик…