Книга Безумие - Елена Крюкова

– Господи великий! Любимый бесконечно! Добрейший добрых! Вместе с Матерью Твоей стоишь Ты там, на тучах… на облаках… и сыплешь золото на нас, темных и безумных, малых и сирых! Увидь нас! Услышь! Спаси!

– Ах ты подлюка, говнюк! – кричал Мелкашка, взбрасывая над головой кулаки. – Помет ты козий! Лепеха ты коровья! Еще завоешь – так я ж тебя! В щепки разнесу!

И вдруг невнятный, сначала шепотом, потом все крепнущий, усиливающий голоса хор подхватил:

– Да, да… Спаси нас… Спаси нас!

Беньямин взбросил вверх обе руки. Опять повернулся от окна – лицом к больным.

К людям.

– Люди милые! Люди мои! Люди великие! Любимые! Вы – от Бога! Вы – Божьи! Вам неправду говорят, что вы – человечьи! Вы все – небесные! Господи, аллилуия Тебе! Воззри на нас всех! Спаси нас всех!

Хор пел все громче и громче:

– Спаси… спаси! На-а-а-ас! Все-е-е-ех!

Беньямин раскинул руки. Свет из ладоней бил отвесно, в потолок.

Он повернул руки. Свет ударил в пол.

Все дивились, переглядывались, прижимали руки к груди. Обхватывали руками головы. Вытаращенными глазами глядели на Беньямина.

Мелкашка весь дрожал. Сел на койку. Колени подтянул к подбородку.

– Не верю… Не верю!.. Все чушь… Чепуха церковная… Ерунда какая! Дрянь! Простыня эта… Ряженый! Дурак! Дурак!

Беньямин пел во весь голос:

– Придите ко мне, все больные и немощные! Вкусите дары Божии, прекрасные, священные!

Люди потянулись по всей палате к Блаженному.

Он воздевал руки над своей паствой. Он гремел и ласкал. Сиял и улыбался. Он был весь радость, счастье. Дарил счастье. Вот они, Святые Дары. Счастье. Радость. Вот они, а вы их разве не узнали?

– Радость и счастье примите… источника бессмертного вкусите!

Люди наклонялись над ладонью Беньямина, и он скармливал им с ладони, как корку ситного лошадям, кусочки ржаного, обмакнутого в холодный чуть сладкий чай; люди вбирали губами Дары, глотали и отходили, они все этим солнечным, после снежной грозы, утром играли в церковь, играли в литургию, но им было так хорошо в нее играть, они играли и верили, и все на глазах становилось настоящим, и всему верилось, и все прощалось, и все – всех – любили и прощали.

Бенька гладил всех по щекам. Целовал в лоб. Склонялся и целовал и причастников руку. Так ему было хорошо!

И он видел: и всем тоже хорошо. Счастливо.

– Голуби! Голуби белые, золотые! Облака святые! Летите! Вы свободны!

Люди подходили, наклонялись над его рукой, целовали руку, целовали его в седую голову, в белую сияющую бороду. И Бенька целовал всех – куда придется, чмокал.

Подошел Коля Крюков, стеснялся, улыбался. Высокий. Низенький Бенька ему по пояс. Колина лысина блестела дном медного таза. В таких тазах на дачах варили варенье. В Колиной голове давно варилась не сладкая радость – горячая горькая каша, красная, столовская, сейчас вырвет, общепитовская.

Колька склонился и припал губами к руке Беньки.

– Блаженненький… благослови!

И Бенька положил теплую руку на горячий склоненный лоб Кольки; и так стояли оба.

А потом Бенька открыл рот и громко, на весь этаж, запел:

– Радуйтесь все! Все-е-е-е! И враги, и друзья! Радуйтесь и любите! И друг другу прости-и-и-ите-е-е-е!

А потом подбежал к нему разъяренный Мелкашка и крепко ударил его кулаком в щеку.

Синяк вздувался под глазом.

Уже бежали по коридору. Уже вбегали в палату.

Уже тащили Беньку. По доскам пола. По плитам храма без крыши. По холодному песку. По прибрежным камням.

И море, Белое море пахнуло в него гнилыми водорослями, ледяною шугой, и рыготала вохра, волоча его по берегу, а куда, он не знал, неужели утопят, или пристукнут веслом по башке, или просто запинают, ногами забьют, ведь человек над человеком властен, и человек человеку зверь, а у них ноги обуты в чугунные сапоги, и плывет вдали, в белесом седом море, лодка, он видит, глаза застилает слеза, а видит все равно, и вдруг ярко блестит, слепит, ба, да это не лодка, а зеркало.

Зеркальце крохотное.

Все вобрало. Все отразило.

Дед Бронштейн, зеркало твое! Дед, ты на свободе! А я еще в тюрьме!

Эй! Дед! Дождись меня! Я скоро! Я сейчас!

И он, корчась под кулаками санитаров, под током, выворачивая наружу все свои тайные, стыдные потроха, чуял: нет, все равно не умрет, весь не умрет, права была Манита, сейчас будет свобода, сейчас наступит, сейчас, вот сейчас, уже.

Соленый дух моря бил в ноздри. Матерились охранники, окуривали его дымом дешевых папирос.

Золотая литургия гремела над ним, уходя в небеса.

* * *

Крюков возвышался над всей этой чертовой больничной суетой. Морально и физически. Самый высокий. Выше Боланда, выше богатыря Запускаева. Все копошатся у него под ногами. Визжат, свиристят, в два пальца свистят. Стонут, борются, по полу катаются, а потом лежат равнодушные, с ледяными мордами. Уколы-процедуры-пища. Все злые, как гиены. Психушка она и есть психушка. Нины что-то давно не было. Не завела ли кого, пока он тут валяется, небо коптит?

Придет – уж он ее к стенке прижмет.

Но спасибо ей великое, что упросила начальство разрешить ему тут работать.

Без работы он бы тут быстро сдох. Загнулся. И помину бы не было.

Коля-моряк, иди над железными кроватями, маячь над белыми простынями! Сегодня чистые постелили. Перед праздником. А какой праздник, тут все друг друга переспрашивают. Да вы что, ребята, смеется Крюков, это ж Новый год! Вот он, на пороге! Встречайте!

Новый, тыща девятьсот…

А неужели когда-нибудь будет двухтысячный?

И трехтысячный?

Представить страшно. Что такое время?

А ну его в баню. Время – это ты сам. Пока ты есть, время есть. Тебя нет – времени нет. Ну все так просто.

Коля-моряк, ты же художник. Напиши ты их всех. Всех, что тут вокруг тебя снуют, колготятся. Все они достойны застыть в красках. Ниночка много красок в этюдник положила. Не поскупилась, много купила, весь художественный салон на Свердловке закупила. Знает: ты краски много кладешь. Щедро. Не жалеешь. Так надо; что слюну размазывать по полотну, по картону? Картонки кончатся – ты казенную простыню на куски раздерешь и на лоскутах этих будешь писать. Простыня кончится – будешь малевать на полу. На стенах. На потолке. Тебя ничто не остановит.

На полу они тебе не разрешат. Они тебя сразу – на ток.

И полмесяца будешь лежать тихо, как овощ в кастрюле. Побулькивать. А на тебя будут дуть, ложкой мешать и оценивать: сварился ли?