Книга Я росла во Флоренции - Элена Станканелли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самая спорная — это красота наших творений, того, что оставили после себя на Земле сменявшие друг друга мастера и художники. Можно ли сказать, что такая-то церковь, такая-то картина, крыша или фасад объективно красивы для всех и во все времена? Йеменские города, пирамиды и улица Кальцайуоли — разве все это красиво бесспорно и в равной степени? Если да, то чем это обусловлено? Что, в конце концов, делало для меня прекрасной Флоренцию, когда я смотрела на нее с купола синагоги?
Кто-то говорит, что красота — это подобие эха. Почти все наши творения рано или поздно умирают. Одни — назавтра после того, как увидят свет, другие — когда меняется мода. Некоторые предметы сохраняются, пока поколение, произведшее их на свет, принудительно поддерживает в них биение жизни. Но почти всё спустя какое-то время замирает. Только не красота: она по-прежнему несет свое слово людям, даже тем, кто ничего не знает. Она неудержима, она воздействует на зрителей снова и снова, словно отраженная звуковая волна. Словно маятник, качающийся в вечности.
Не знаю, так ли это. Не знаю, действительно ли существуют творения, которые продолжают жить благодаря издаваемому ими эху, не знаю, так ли уж все способны воспринимать красоту, подлинную красоту, одинаково и без полемики. Дайте почитать кому-нибудь, не державшему в руках книг, "Метаморфозы", "Дуинские элегии", или "Братьев Карамазовых".
Тогда почему же, стоя в одиночестве перед этой невиданной и неожиданной панорамой Флоренции, я чувствовала, что никто не смог бы поставить под сомнение ее необычайность? Почему Флоренция красива?
Возможно, там, где кончается вкус, начинается территория с иной насыщенностью. Где правит не ощущение, а чувство. Есть творения, которые благодаря неизъяснимому таланту создателя — или даже эпохи, породившей их, или пространства, как в случае с городом, где красота проступает повсюду, — в конце концов приходят в идеальное соответствие с желанием зрителя или читателя.
Все дело в пропорциях, климате. Это как идеально сидящая одежда, только подогнанная не к одному человеку, а ко всем сразу. Каждое поколение, каждое место заново создает эту эмоциональную связь с объектом, которая, стало быть, порождает не ощущение, а чувство. Красота — чувство принадлежности, волшебным образом охватывающее большую часть человечества.
Но красота может быть и коварной, как объятия ангела, не соизмеряющего свою силу с нашей слабостью… Ведь что такое красота, как не начало ужаса, говорит Райнер Мария Рильке в "Дуинскик элегиях"[34]. Поистине она как любовь, которая благодаря своему пленительному лику всякий раз заставляет забывать, что она таит в себе: свою противоположность, терзания конца, собственную смерть. Оборотная сторона флорентийской красоты — ее неподвижность.
Глядя на совершенство флорентийских крыш, на гармоничные террасы, собор, Сан-Миньято, фасад Сантиссима-Аннунциата — они входят в первую десятку чудес архитектуры, — я испытала ощущение, что в этот момент Флоренция действительно красива, потому что не прилагает никаких усилий к тому, чтобы сохранить себя. Там, на верхушке синагоги, я чувствовала исходящее от нее тепло и понимание, ласковое как летний закат.
Красота должна избегать неподвижности. Она должна меняться, должна разрушаться, как все живое. Должна иметь мужество исчезнуть, если хочет исполнить предначертанное судьбой.
Туристы во Флоренции каждый день снимают миллионы видеороликов, слайдов и фотографий, и это разрушает город. Так было и с телом Иоанна Павла II, который ушел в бессмертие, окруженный неимоверной массой людей, которые отстаивали многодневные очереди, чтобы с ним проститься. Это беспредельный каннибализм, принявший форму ритуала, завладевающий своей жертвой и возвращающий ее к жизни. Под куполом синагоги мне пришла в голову абсурдная мысль: может быть, туристы, каждый день осаждающие город, не паразитируют на нем, а спасают? Может, не имей Флоренция зрителей, она бы умерла? Как телевизионная передача, исключенная из сетки вещания за недостатком аудитории. Возможно, именно этот чудовищный массовый туризм вернет к жизни Флоренцию и ее красоту
Бабушка не была щедра на рассказы и до того, как старость затуманила ее воспоминания. До меня доходили лишь обрывочные, мало связанные между собой истории о ее юных годах и отважном характере. Редкая канва, в которую я легко могла вплести любые детали по своему желанию. Со временем, как это бывает, я подзабыла, что придумала сама, а что услышала как правдивый рассказ.
Среди прочих — история с книгой. После многих лет бесплодных поисков мне следовало бы сдаться. Я почти смирилась с поражением, но какая-то часть меня по-прежнему не уступает. Когда я ездила навестить дядюшку Карлино в его новый дом, то на всякий случай изучила книжный шкаф. Излишне говорить, что никаких следов книги там не обнаружилось.
А если она прячется под другой обложкой, если превратилась в стопку разрозненных листов, которые удерживает вместе только соседство других, тесно стоящих на полке книг? Может, и так, но, по правде сказать, я уже искала ее и под чужим именем. Всякий раз, навещая бабушку, я просила у нее ключи от книжного шкафа со стеклянными створками и, стараясь не выдавать себя, перелистывала эти бурые тома со вздутыми от пыли и сырости страницами.
Их так много пропало без вести, почти все, почему хотя бы одному не оказаться у моей бабушки? В конце концов, она же бывала там, в "Джуббе Россе", красивая и молодая. Кто-нибудь даже мог купить книгу ей в подарок, как мужчина покупает розу у жалобно ноющего, прилипчивого индуса, чтобы он наконец дал спокойно поесть в ресторане, и кладет цветок возле тарелки дамы. Я именно так всегда себе и представляла Дино Кампану — как бедолагу, ходившего от столика к столику и предлагавшего свой товар, не давая покоя посетителям. Прилипчивый индус. В коротких штанах, одних и тех же зимой и летом, такой расцветки, словно их сшили из занавески, в овчинном жилете, с длинными рыжевато-светлыми волосами. Дино Кампана был красив, с крепким телом горца, совсем непохожий на флорентийских интеллектуалов, очкастых и сутулых. Мужественный и неистовый, какими себя провозглашали футуристы — только не в его присутствии. Никто не хотел получить тумака от сумасброда из Марради. Во Флоренцию он ходил пешком[35], набив сумку экземплярами "Орфических песен", отпечатанных в типографии Федерико Равальи. Согласно контракту, хранящемуся в центре изучения наследия Дино Кампаны в Марради, всего должны были выпустить тысячу экземпляров на пожертвования горожан, собранные его старинным другом Луиджи Бандини. Но поэт заказывал книги партиями, по мере того как они расходились. Говорят, что, прежде чем продать книгу, он долго рассматривал посетителя, чтобы решить, имеет ли тот право на книгу целиком. Часто он вырывал несколько страниц, которых, как он полагал, этот читатель не сумел бы оценить по достоинству. От копии, проданной Маринетти, осталась почитай что одна обложка.
