Книга Андалузская шаль и другие рассказы - Эльза Моранте

Иной раз дерзость толкала Андреа именно на такое сумасшествие! Поплакав немного, как обычно, у комнаты матери, пока та одевалась, он вдруг начинал бушевать и лупить в дверь кулачками. Или же, сдержав рыдания, терпеливо ждал, когда разодетая мать выйдет, и, видя ее — она ступала походкой львицы, в маленькой гордой шляпке с черной вуалью, скрывавшей белое лицо, — хватался за полы ее одежды, обнимал колени и с безнадежным отчаянием умолял мать не ходить в театр, ну хоть сегодня остаться и побыть с ним! Джудитта гладила его, подбодряла и безрезультатно пыталась заставить его примириться с неизбежным. В конце концов она, потеряв терпение, грубо отталкивала сына и исчезала, хлопнув дверью. Андреа оставался сидеть на полу прихожей и плакать, как несчастный котенок, брошенный в корзине, в то время как кошка ушла гулять.

Джудитта надеялась, что все это лишь детский каприз, который он со временем перерастет. Напротив, шли годы, и каприз Андреа рос вместе с ним. Его отвращение к театру, как и его исступленная любовь к матери, проявлялась при любой возможности и развилась в его голове в какую-то непреодолимую враждебность. Андреа больше не унижался до мольбы или плача, как в три или четыре года. Он научился лучше владеть собой, но его ненависть, лишенная теперь тех детских выходок, становилась все более яростной.

Если не принимать во внимание эту его одержимость, в целом Андреа нельзя было назвать плохим сыном. Он никогда не врал, хорошо учился, был исключительно предан матери, за которой ходил по пятам, ловя любые проявления ее внимания с бурной и нежной готовностью, так что нередко, когда Джудитту занимали другие дела или мысли, она вынуждена была отталкивать его, столь назойливого. Когда Джудитте случалось (что на самом деле, бывало редко) вывести сына на прогулку, даже король, выехавший в карете со своей королевой, не мог бы выглядеть более гордым и внимательным, чем Андреа. Его глаза сияли полным светом с самого начала и до конца прогулки. Редкими вечерами, когда Джудитта оставалась с детьми, его лицо — обычно бледное — разрумянивалось. Он становился веселым, легкомысленным, шутил, резвился, хвастался. Безудержно смеялся любому мельчайшему домашнему происшествию (например, если кот охотился за молью или если у Джудитты не получалось расколоть орех) и рассказывал с драматическими интонациями сюжеты «Черного корсара», «Возвращения Сандокана», «Пиратов Малайзии»[1]и прочих романов о капитанах и буканьерах, которые были его страстью. То и дело Андреа обнимал мать, как будто хотел навсегда приковать ее к себе; с Лаурой он был мягок и предупредителен, робко и внимательно прислушивался к их с матерью женским разговорам. Но стоило только вскользь упомянуть театр, или танцы, или Оперу, как его глаза темнели, лоб морщился, и домочадцы становились свидетелями необыкновенного преображения — словно у них на глазах голубь или петушок превращался в филина.

Порой сестра Лаура ходила на дневные спектакли в Оперу — это казалось ей настоящим праздником, и радости ее не было предела; она часто заглядывала к матери за кулисы, а иногда ее пускали даже в гримерные! Вернувшись домой (где Андреа, обрекший себя на добровольное отшельничество, проводил день совсем один), Лаура казалась сумасшедшей, настолько она была возбуждена, но, встретив ужасный взгляд брата, подавляла в себе желание рассказать об увиденном. И это вынужденное молчание настолько тяготило ее, что потом, ночью, она разговаривала во сне.

Андреа наотрез отказался переступать порог театра. Даже предложение посетить это место, которому он обязан был столькими вечерами боли и слез, заставляло его бледнеть от возмущения.

Несколько раз Джудитте случалось приносить из Оперы свои балетные платья, и она надевала их дома, чтобы покрасоваться. Однажды она нарядилась цыганкой, с полуоткрытой грудью, браслетами и монистами. Потом — лебедем с расшитым сверкающими камнями лифом, в чулках из белейшего шелка и в пачке из перьев. А как-то она предстала нереидой в переливающейся чешуе и рыболовной сети вместо плаща. А еще были Дух ночи и Восточная пастушка.

Ее тело слегка отяжелело с тех пор, как она была девочкой, но Джудитта оставалась красивой женщиной, с яркой выразительностью черт, с черными глазами и белой, как у испанки, кожей. Кроме дочери Лауры, любоваться ею дома доводилось служанке — приходящей горничной, да консьержке. Вот, пожалуй, и все поклонники Джудитты: по правде сказать, в театральной карьере она не продвинулась ни на шаг. Как и в первый день своей работы в Опере, Джудитта Кампезе была лишь безвестной балериной из кордебалета. Но в обожающих глазах своей домашней публики она, без сомнения, была великой театральной звездой.

Позволив полюбоваться ее костюмами, она переходила к танцам, чем вызывала бурные аплодисменты. И в этот момент ребяческими шагами, бегом пересекал коридор и появлялся на пороге комнаты Андреа. При виде Джудитты его распахнутые глаза начинали светиться неподдельной сияющей преданностью, но через мгновение он отворачивал от нее лицо. И, послав публике мгновенный враждебный взгляд, удалялся в угол между коридором и входной дверью, словно человек, который вынужден смотреть, как разграбляют его имущество, не в силах этому помешать.

Хористки, танцоры и прочие подобные персонажи, время от времени захаживавшие в дом, для Андреа были хуже диких зверей. Во время их визитов он, как обычно, прятался в глубине квартиры, в пыльной кладовке, едва-едва освещенной через маленькое окошко. Но если Джудитта с компанией там, в гостиной, показывала какие-нибудь сцены или танцевальные фигуры, то даже в этом заточении Андреа не удавалось защититься от своих кошмаров. Хотя он и старался не слушать, его слух, внезапно становившийся гораздо более чутким, чем обычно, проникал через закрытые двери и различал ноты граммофона, чужие, незнакомые голоса, размеренные хлопки, топот прыжков, скользящие шаги, дуновение пируэтов! В узнике боролись противоречивые чувства: гнев, зависть, искушение дойти до самого дна своих мучений, приняв участие в этом ненавистном представлении. И можно подумать, что какой-то соглядатай выдал его там — это его искушение, — вот уже сестра Лаура в качестве парламентера появилась перед его забранной решеткой дверью, чтобы позвать брата в гостиную от имени матери, расхваливая искусство танцовщиков. Оскорблениями и угрозами Андреа обращал парламентера в бегство, но от груза этих искушений становился еще мрачнее. Через минуту слышался его голос, громко и настойчиво зовущий мать.

Прибегала Джудитта, возбужденная и раскрасневшаяся от танцев. Окликала сына по имени — без ответа. Она звала его второй, третий раз, и наконец дверь открывалась. Балерина решительным шагом входила в кладовку и, смеясь над этим ужасным заключением, обнимала узника, целовала его волосы и лоб.

— Ты замерз! Боже мой, сердце мое! Этот мальчик с ума сошел! Самого себя сажать в тюрьму, когда в твоем распоряжении столько прекрасных комнат! Твоя мать произвела тебя на свет не для того, чтобы держать среди баулов и пауков! У тебя ведь такая прелестная комнатка, с балконом! И граммофон с музыкой, и такие артисты — они все про тебя спрашивают. Они, наверное, решили, что мой Андреуччо — горбатый или совсем урод, раз он никогда не показывается! Пошли, пусть все видят, какой замечательный сын у Кампезе! Почему ты так кривишься? Как будто тебя зовут в гости к Нерону! Там только друзья, коллеги по работе, господа и дамы, такие прекрасные, что словно из сказки. Люди деньги платят, только чтобы на них посмотреть! А они теперь пришли потанцевать для Лауретты и Андреа! Ну и потом, там ужин, с марсалой, и мы все хотим выпить за хозяина дома, за тебя! Давай, доставь нам такое удовольствие, милый мой улан, пойдем потанцуем с нами!