Книга Хроники любви - Николь Краусс

28. Много чего может изменить вашу жизнь, например письмо

Прошло пять месяцев, и я почти бросила искать человека, который бы сделал маму счастливой. Тут все и случилось: в середине февраля маме пришло в синем конверте авиапочты письмо из Венеции, которое переслал ей издатель. Птица первым увидел письмо и принес его маме, чтобы выпросить марки. Мы все были на кухне. Она открыла конверт и стоя прочитала. Потом прочитала во второй раз, уже сидя.

— Это поразительно, — сказала она.

— Что? — спросила я.

— Кто-то написал мне о «Хрониках любви». О книге, в честь которой мы тебя назвали.

Она прочитала нам письмо вслух.

Дорогая миссис Зингер,

Я только что дочитал Ваш перевод стихов Никанора Парры,[21]который, как Вы говорите, «носил на лацкане маленького русского космонавта, а в карманах — письма женщины, которая ушла от него к другому». Книга лежит рядом со мной на столе в моей комнате в пансионе, окна которого выходят на Большой Канал. Я не знаю, что сказать о ней, кроме того, что она оказала на меня такое воздействие, которого ждешь каждый раз, когда открываешь книгу. Понимаете, она меня изменила каким-то образом, я не могу это описать. Но дело в другом. Сказать по правде, я пишу не затем, чтобы поблагодарить Вас, а чтобы обратиться к Вам с предложением, которое может показаться весьма странным. Во вступлении Вы мельком упомянули малоизвестного автора Цви Литвинова, который бежал из Польши в Чили в 1941 году и единственная опубликованная книга которого, написанная на испанском языке, называется «Хроники любви». Хотелось бы знать, не согласитесь ли Вы перевести ее? Это будет только для моего личного пользования; я не собираюсь публиковать этот перевод, все права будут Вашими, если Вы захотите опубликовать его сами. Я готов заплатить любую сумму, которую Вы сочтете достойной платой за эту работу. Мне всегда неловко затрагивать финансовые темы. Скажем, 100 000 долларов? Если эта сумма кажется Вам слишком скромной, пожалуйста, скажите прямо.

Я пытаюсь угадать, что Вы ответите, когда прочитаете это письмо — ему еще предстоит провести неделю-другую в этой лагуне, потом месяц вращаться в хаосе итальянской почтовой системы, пока наконец оно не пересечет Атлантику и не будет передано в почтовую службу США, где его положат в мешок, который почтальон погрузит на свою тележку и, в дождь или снег, придет и бросит письмо в прорезь Вашей двери; там оно упадет на пол, ожидая, когда Вы поднимете его. И, представив себе все это, я готов к худшему, к тому, что Вы примете меня за какого-то ненормального. Но, может быть, все будет не так. Может быть, если я скажу Вам, что очень давно, когда я уже засыпал, мне прочитали вслух несколько страниц из этой книги и что спустя все эти годы я не забыл ту ночь и те страницы, Вы поймете меня.

Буду благодарен, если Вы пошлете мне свой ответ сюда, по указанному адресу. В случае, если к тому времени, как его доставят, я уже уеду, консьерж переправит его мне.

С нетерпением жду ответа,

Ваш Джейкоб Маркус.

Я подумала: «Обалдеть!» Просто не могла поверить, что нам так повезло. Я уже подумала, не написать ли мне самой Джейкобу Маркусу, как бы по поводу того, что это Сент-Экзюпери проложил в 1929 году последний южный отрезок почтового пути в Южную Америку, до самого конца континента. Джейкоб Маркус, похоже, интересовался почтой, а мама однажды заметила, что отчасти именно благодаря отваге Сент-Экза Цви Литвинов, автор «Хроник любви», сумел потом получить последние письма от семьи и друзей из Польши. В конце письма я бы мимоходом добавила, что мама не замужем. Но потом я подумала и поняла, что она может про это узнать и испортить все то, что так хорошо начиналось даже без каких-либо вмешательств. Сто тысяч долларов — это большие деньги. Но я не сомневалась, что, даже если бы Джейкоб предложил ей за перевод сущие копейки, мама все равно бы согласилась.

29. Мама часто читала мне «Хроники любви»

«Может, первой женщиной и была Ева, но первой девочкой всегда будет Альма», — говорила она, сидя у моей кровати и держа на коленях испанскую книгу. Мне тогда было четыре или пять лет, папа еще не заболел, и книгу еще не убрали на полку.

Когда ты увидел ее в первый раз, тебе было, наверное, десять. Она стояла в солнечном свете и чесала ногу. Или чертила буквы палкой на пыльной земле. Ее дергали за волосы. Или она дергала кого-нибудь за волосы. И часть тебя тянулась к ней, а часть сопротивлялась, — хотела покататься на велосипеде, пнуть ногой камень, заняться чем-то привычным и простым. С каждым вдохом тебя одновременно переполняла сила мужчины и жалость к себе, так что ты чувствовал себя маленьким и обиженным. Одна половина тебя думала: «Пожалуйста, не смотри на меня. Если ты не будешь смотреть, я смогу отвернуться и уйти». А другая молила: «Взгляни на меня».

Ты помнишь первый раз, когда увидел Альму, но помнишь и последний. Она качала головой. Или исчезала на другом конце поля. Или в твоем окне. «Вернись, Альма! — кричал ты. — Вернись! Вернись!»

Но она не вернулась.

И ты, хотя тогда был уже взрослым, чувствовал себя потерянным, как ребенок. Твоя гордость была уязвлена, но ты чувствовал себя огромным, как твоя любовь к ней. Она ушла, и осталось только место, где ты врос в нее, как дерево в ограду.

Долгое время была только пустота. Возможно, годы. А потом, когда пустота наконец снова заполнилась, ты знал, что новая любовь к женщине была бы невозможна без Альмы. Если бы не любовь к ней, то этой пустоты никогда не было бы и не было бы потребности заполнить ее.

Конечно, иногда мальчик, о котором идет речь, так и не перестает что есть мочи звать Альму. Объявляет голодовку. Просит. Наполняет книгу своей любовью. Продолжает и продолжает, так что ей остается только вернуться. Каждый раз, когда она пытается уйти — ведь так нужно, — мальчик ее удерживает. Умоляет, как дурачок. И она всегда возвращается, как бы часто и как бы далеко ни уходила, бесшумно появляясь у него за спиной, закрывая ему глаза руками, затмевая любую, что может прийти следом за ней.

30. Итальянская почта идет очень медленно; вещи теряются, и жизни рушатся навеки

Должно быть, прошло еще несколько недель, пока мамин ответ дошел до Венеции, и Джейкоб Маркус скорее всего уже уехал, оставив инструкции — куда переправлять его почту. Сперва я воображала его очень высоким и худым человеком с хроническим кашлем, который знает всего несколько слов по-итальянски и произносит их с ужасным акцентом — один из тех грустных людей, которые везде и всегда чувствуют себя чужими. Птица представлял его себе похожим на Джона Траволту, в «ламборгини» и с чемоданом, набитым деньгами. Не знаю, представляла ли его себе как-то моя мама, она об этом не говорила.

Но в конце марта пришло его второе письмо, через шесть недель после первого; это была старая черно-белая открытка с изображением дирижабля и почтовым штемпелем Нью-Йорка. Образ этого человека менялся в моем воображении. Вместо кашля я придумала ему трость, с которой он ходил с тех пор, как лет в двадцать с небольшим попал в автомобильную аварию, и решила, что грустно ему потому, что родители слишком часто оставляли его одного в детстве, а потом они умерли, и он унаследовал все деньги. На обратной стороне открытки он написал: