Книга Хроники любви - Николь Краусс

Теория эволюции так красива и печальна. С того времени, как на Земле зародилась жизнь, существовало от пяти до пятидесяти миллиардов разных видов организмов, а сейчас из них осталось всего от пяти до пятидесяти миллионов. Итак, девяносто девять и девять десятых процента всех живых существ, когда-либо обитавших на Земле, вымерли.

25. Мой брат — мессия

Ночью, когда я лежала и читала, пришел Птица и забрался ко мне в постель. Он был слишком маленьким для своих одиннадцати с половиной лет. Птица прижал к моей ноге свои маленькие холодные ступни. «Расскажи мне что-нибудь о папе», — прошептал он. «Ты забыл подстричь ногти на ногах», — ответила я. Он стал мять пальцами ног мои голени. «Ну пожалуйста», — сказал он умоляюще. Хотела что-нибудь вспомнить, но все, что приходило в голову, я и так уже тысячу раз ему рассказывала, так что пришлось сочинять на ходу. «Он был хорошим скалолазом, — сказала я. — Однажды он взобрался на скалу, которая была высотой, ну, двести футов. Где-то в Негеве, кажется». Птица горячо дышал мне в шею. «Масада,[18]что ли?» — спросил он. «Наверное, — сказала я. — Ему просто нравилось. Такое у него было хобби». — «А он любил танцевать?» — спросил Птица. Я понятия не имела, любил ли он танцевать, но сказала: «Очень любил. Он даже танго умел танцевать. Он этому в Буэнос-Айресе научился. Они с мамой все время танцевали. Он отодвигал кофейный столик к стене, и они кружились по всей комнате. Он поднимал ее, опускал и пел ей на ухо». — «А я там был?» — «Конечно был, — сказала я. — Он тебя подбрасывал в воздух и ловил». — «А он не боялся меня уронить?» — «Он знал, что не уронит». — «А как он меня называл?» — «По-разному. Приятель, Малыш, Коротышка». Я выдумывала все это на ходу. Птица, похоже, был не особо доволен. «Иуда Маккавей, — сказала я. — Просто Маккавей. Мак». — «А как он называл меня чаще всего?» — «По-моему, Эммануил, — я изобразила задумчивость. — Нет, подожди. Манни. Он обычно звал тебя Манни». — «Манни, — сказал Птица, будто пробуя слово на вкус. Он плотнее прижался ко мне. — Я хочу рассказать тебе секрет, — прошептал он, — в честь твоего дня рождения». — «Какой секрет?» — «Сначала дай слово, что поверишь мне». — «Хорошо». — «Скажи „обещаю“». — «Обещаю». Он сделал глубокий вдох: «Кажется, я ламедвовник».[19]— «Кто?» — «Один из ламедвовников, — прошептал он, — тридцати шести праведников». — «Каких еще тридцати шести праведников?» — «Тех, от которых зависит существование мира». — «А, этих. Не будь…» — «Ты обещала», — сказал Птица. Я промолчала. «Их всегда тридцать шесть, в любую эпоху, — прошептал он. — Никто не знает, кто они. Только их молитвы достигают уха Господа. Так говорит мистер Гольдштейн». — «И ты думаешь, что ты, возможно, один из них, — сказала я. — А что еще говорит мистер Гольдштейн?» — «Он говорит, что Мессия будет одним из ламедвовников. В каждом поколении есть один человек, который способен стать Мессией. Может, он им станет, а может, и нет. Может быть, мир готов для его прихода, а может быть, нет. Вот и все». Я лежала в темноте, пытаясь решить, как правильно ему ответить. У меня разболелся живот.

26. Ситуация становилась критической

В следующую субботу я положила «Жизнь, какой мы ее не знаем» в рюкзак и поехала на метро в Колумбийский университет. Бродила по кампусу сорок пять минут, пока не нашла кабинет доктора Элдриджа в здании естественных наук. Когда я пришла туда, секретарь, который как раз обедал, сказал, что доктора Элдриджа нет на месте. Я сказала, что подожду, а он сказал, может, мне лучше приехать в другой раз, потому что доктора Элдриджа не будет несколько часов. Ничего, ответила я, могу подождать. Он стал есть дальше. Ожидая, я прочитала номер журнала «Ископаемое». Потом спросила секретаря, который громко смеялся над чем-то у себя в компьютере, как он считает, скоро ли вернется доктор Элдридж. Он перестал смеяться и посмотрел на меня так, как будто я только что испортила ему лучшее мгновение жизни. Я вернулась на свое место и прочитала номер «Палеонтологии сегодня».

Мне захотелось есть, пришлось спуститься в холл и купить в автомате упаковку печенья «Девил Догс». Потом я уснула. Когда проснулась, секретаря не было. Дверь офиса Элдриджа была открыта, горел свет. Внутри очень старый человек с седыми волосами стоял рядом со шкафом под плакатом, на котором было написано: «И так спонтанно самозародились первые частички жизни на Земле. Эразм Дарвин».[20]

— Ну, если честно, о таком варианте я не думал, — сказал старик в телефонную трубку. — Сомневаюсь, что он вообще захочет подавать заявление. Как бы там ни было, думаю, у нас уже есть нужный человек. Мне нужно переговорить с департаментом, но пока все идет хорошо.

Он увидел, что я стою в дверях, и жестом показал, что сейчас освободится. Я уже собиралась сказать, что все в порядке, я жду доктора Элдриджа, но он отвернулся и пристально посмотрел в окно.

— Хорошо, рад это слышать. Мне пора. Тогда все отлично. Все замечательно. Тогда пока.

Он повернулся ко мне.

— Прошу прощения, — сказал он. — Чем могу помочь?

Я почесала руку, заметила, что у меня грязные ногти, и спросила:

— Простите, вы не доктор Элдридж?

— Да, это я, — ответил он.

У меня упало сердце. С тех пор как была сделана фотография на книге, прошло, должно быть, лет тридцать. Нетрудно было понять, что он не сможет помочь мне в том деле, ради которого я пришла, потому что, даже если ему и полагалась Нобелевская премия как величайшему палеонтологу, он, несомненно, заслужил ее еще и как старейший палеонтолог.

Я не знала, что сказать.

— Я читала вашу книгу, — больше мне ничего не пришло в голову, — и подумываю, не стать ли палеонтологом.

— Ну зачем же так обреченно, — ответил он.

27. Вот чего я точно не стану делать, когда вырасту

Я не влюблюсь, не брошу колледж, не буду обходиться только водой и воздухом, для меня не придумают отдельный биологический вид, и я не разрушу собственную жизнь. Когда я была маленькой, у мамы в глазах иногда появлялся особенный блеск, и она говорила: «Придет день, и ты влюбишься». Мне все хотелось ответить, хотя я так этого и не сделала: «Да ни за что, пусть я даже миллион лет проживу».

Я только раз в жизни целовалась с мальчиком — с Мишей Шкловским. Его научила двоюродная сестра в России, там он жил, пока не переехал в Бруклин, а он научил меня. «Поменьше работай языком» — вот и все, что он сказал.